Я жива – и мир именно такой, каким кажется.

Я не могу дышать. Я не хочу дышать. Я должна дышать.

С какого момента? Когда именно все изменилось?

Надо мной парнишка с хрипом пытается стащить с меня Клиффа. Он окликает меня – как он думает, по имени. Подбородок мертвеца стукается об асфальт.

«Бутафория», – думаю я в отчаянии, но меня придавила истина, которая гораздо тяжелее мужчины у меня на груди.

«Когда» не имеет значения.

Только оно и имеет значение.

– Майя! – слышу я. – Майя, как ты?

Тот домик был голубой.

Был ли?

Домик был голубым, был! Столько голубого: шары, одеяла, подарочная обертка. Свет был голубой, все было голубое.

Под веками у меня искрится. Я вижу по краю красное свечение.

Занавески были красные.

Оранжевая ваза на столе: я положила в нее растопку.

У меня не получается достаточно крепко зажмуриться. Я вижу коричневую краску, красную окантовку.

Я его убила.

Кашляющий, плачущий младенец в руках мертвой матери. Домик, который был не таким голубым, каким мне хочется его помнить. Я увидела его – и перепугалась. Я убежала. Я оставила его умирать.

– Майя!

Далекий голос звучит у меня прямо в ухе.

Я не знала! Откуда мне было знать?

– Майя! Ты как?

Нескончаемая вечность. Щеки с розовыми крапинками, глаза с засохшим гноем, чуть пульсирующий пушок на голове. В плаче потрескивали не помехи, а голод. Я уронила одеяло и сказала себе, что все это ложь, но лгала только я. Я знала.

– Майя!

Открываю глаза. Лицо Бреннана совсем рядом, его рука трогает мое плечо. Я смотрю мимо него и вижу мачете, торчащее у Клиффа из поясницы. Мне холодит спину. Я лежу в луже быстро остывающей крови мертвеца.

– Я его убила, – говорю я.

Мой голос рыдает, но я не чувствую слез. Я чувствую холодную кровь на спине, сухость во рту, боль во лбу. Теплую и крепко прижатую ладонь Бреннана. Я всматриваюсь в лицо паренька. Оно осунувшееся, но не вытянутое. Его щеки хотят круглиться. На них еще нет и намека на бороду и усы. Это не лицо подростка – это лицо ребенка. Он ребенок. Ребенок, который спас мне жизнь, всадив тридцатисантиметровый нож в спину взрослому мужчине.

– Двигаться можешь? – спрашивает он.

Как я могла не видеть, насколько он юный?

– Майя! Ты можешь двигаться?

Мне тошно и невероятно тоскливо, мышцы напряжены и непослушны, но я обнаруживаю, что способна ими управлять. Киваю. Бреннан помогает мне встать. Одежда у меня липкая от пропитавшей ее крови. Я чувствую ее запах: свежей смерти.

Слышу тихий вскрик: невероятно жалкий стон – и тут замечаю, что пальцы у Клиффа подергиваются. Мужчина с торчащим из спины мачете не мертв. До меня доносится запах дерьма. Я унюхала не смерть, а умирание.

Бреннан вцепился мне в руку. Его трясет – нас обоих трясет, по-моему.

Позади нас что-то скребется. Я неловко поворачиваюсь, увлекая за собой Бреннана.

Гарри ползет к нам, волоча ногу, которую я ему раздробила. Я скорее ощущаю, чем вижу, размозженный череп койота, и чуть не падаю – но Бреннан рядом и помогает мне удержаться на ногах.

Мальчишка тихо говорит:

– Нам надо отсюда выбираться, Майя.

Гарри невнятно рокочет что-то горестное и угрожающее, а рядом с нами стоны Клиффа становятся громче. Он двигает головой, мотает ею из стороны в сторону. Он – одичавший пес, покалеченный неудачно сработавшим капканом. Он – койот, и я продолжаю замахиваться.

– Я вас убью! – кричит Гарри.

Я слышу в его голосе слезы о брате. Он подбирается к нам: пульсирующее неровное пятно.

– Майя!

Бреннан обхватывает меня за талию, и я не возражаю, потому что меня жутко шатает.

– Стойте! – орет Гарри.

Мы приостанавливаемся. Мне хотелось бы, чтобы Гарри картинно встал, схватил Клиффа за руку и поднял на ноги, чтобы оба поклонились и сказали: «Ага!»

Как отчаянно мне этого хочется!

Но ни один из братьев не в состоянии встать, а Гарри, похоже, не знает, что сказать: наверное, он не ожидал, что мы остановимся. Он молча смотрит на нас, и у меня в голове продолжают крутиться мысли о шоу, хоть я и знаю, что они лживые, в ушах у меня все звучит плач младенца.

Гарри продолжает смотреть на нас… или, может, на брата: мне его глаз не видно. Я слышу дыхание Клиффа, прерывистое: его тело борется за каждую оставшуюся секунду жизни, несмотря на боль, несмотря на неизбежный конец. Цепляется за бесполезное существование, как это свойственно человеческому организму.

Под звуки его хриплого дыхания в меня кинжалом вонзается понимание.

Муж.

Если – то. Результат этой логической задачи неизбежен.

Гарри приподнялся на уцелевшее колено. Он с тарахтеньем хватается за тележку для покупок и рывком встает. Его подъем выглядит постановочным, как будто его сзади подсвечивают. На секунду мне кажется, что это так и есть. Небо такое светлое: я ищу беспилотник с камерой. Однако осознание реальности возвращается, быстро и жестоко, а Бреннан настойчиво тянет меня за руку и делает шаг. Я могу думать только о том, что, возможно, снова ошибаюсь, потому что мне очень этого хочется, и я сама себя запутываю и не знаю, каким из воспоминаний доверять. Я ищу нечто конкретное – и мои мысли останавливаются на кастрюле с чечевичной похлебкой. Я ее приготовила, я уверена, что я ее приготовила, она стоит в магазине – и на мгновение существование той наполовину полной кастрюли становится единственным в моих последних воспоминаниях, в реальности чего я уверена.

Как это ни глупо, я обнаруживаю, что мне хочется угостить чечевичной похлебкой Гарри и Клиффа, словно, поделившись с ними той единственно реальной вещью, я могу переделать мир и перенестись домой. Я окажусь там с мужем, и он будет живой, а я стану такой, какой была раньше, и последний месяц станет даже не сном, даже не мыслью – его просто никогда не будет. Но тут Клифф начинает кричать, и в его крике булькает жидкость, кровь или желчь. Гарри делает шаг к нам, а потом снова падает на землю рядом с братом. У меня отнялся голос, мне нечего сказать, а Бреннан пытается меня увести. Мы поворачиваемся спиной к покалеченным братьям и ковыляем по направлению к дороге, по направлению к цели, до которой я, кажется, больше не хочу добраться… Но это единственное направление, которое мне известно.

20

Команда из четырех человек притаскивается в лагерь уже после наступления темноты, совершенно выжатая. В испытании следопытов они провалились настолько безнадежно, что за ними пришлось посылать микроавтобус и везти к остальным. Их поездку вырежут, а вот их провал – нет. Премьеру завершат кадры, на которых вымышленный Эли Шастер ковыляет по лесу с перевязанным окровавленной тряпицей лбом. Он растворится в неизвестности.