– Нет, какая же ты грешница? Ты – хорошая, добрая, чистая… А эти твои струпья – явление временное.
Ты непременно вылечишься.
И он давал ей деньги, хотя знал, причем знал наверняка, что она потратит их на другое…
Приступы эксгибиционизма стали случаться с ней все чаще и чаще. Она приходила к нему и принималась раздеваться прямо в прихожей. Она уже не хотела ни ласк, ни разговоров, ничего, кроме жалости и сочувствия, и нисколько не стеснялась этого. Очевидно, в таком состоянии, когда женщина лишается ВСЕГО (любви, права ходить обнаженной и отдаваться мужчине, возможности блистать на сцене), ей уже все равно, когда и как закончит она свою жизнь, а потому из последних сил она цепляется за то чувство других людей к себе, которое раньше могла только презирать. И имя ему – ЖАЛОСТЬ.
Но, кроме жалости, в ней жило и кровоточило еще одно чувство, которым она упивалась, как вином: НЕНАВИСТЬ. И направлена она была на ту, которая, по ее мнению, явилась источником всех ее несчастий.
– Я знаю, – кричала она в исступлении, срывая с себя одежду и стараясь встать таким образом, чтобы свет лампы как можно лучше освещал ороговевшие язвы на бледном изможденном теле, некогда блиставшем совершенством кожи и соблазнительными изгибами, – знаю, что ВСЕ ЭТО у меня на нервной почве… Ты разлюбил меня и ушел к той, другой, которая тебя не любит и которая во сто крат хуже меня… Вернись ко мне, и моя кожа станет чистой и гладкой, как атлас… Только ты можешь мне вернуть мою красоту…
Да, она пробовала и в жизни быть актрисой, и пыталась превратить его квартиру в подмостки. И у нее это здорово получалось.
…Он подошел к окну, словно за ним, в летящей снежной карусели, мог бы найти ответы на свои вопросы.
Он знал, что ему предстоит долгий и опасный путь, но другого выхода не было. Он никому не позволит вторгнуться в его миры, чтобы разрушить установившийся порядок вещей и мыслей, чтобы стать для него тем, кто бы решил за него его судьбу.
Если понадобится, он уйдет из жизни САМ. но никому и никогда не разрешит ускорить этот процесс сведения счетов с жизнью.
* * *
– В М. двадцать три снегохода, вот список.
Шубин до боли в глазах вглядывался в густо исписанный лист, но фамилии хозяев снегоходов ему ни о чем не говорили.
– У Удачиной есть снегоход? – спросил он, не найдя ее в списке.
– Нет. У нее – нет. Да он ей и ни к чему. Они же с Васей на рыбалку не ездят, на охоту – тоже. Это ведь на любителя. Кроме того, я не думаю и даже представить себе не могу, чтобы Лиза вместе со своим изнеженным любовничком села на снегоход и поехала к вам, чтобы выкрасть Земцову. Денег у твоей подружки все равно нет, разве что ревность… Но тогда бы ей пришлось уничтожить половину всех девиц М. – они все неравнодушны к этому красавчику, уж поверь мне…
– Так, может, она их всех и порешила, а потом закопала где-нибудь в саду, он же у нее большой… Или вообще утопила, благо что рядом река.
– Я понимаю, что ты сейчас расстроен, но все равно – не паникуй и не пытайся подозревать лишь тех, кого знаешь… Да, согласен, Удачина – дама странноватая, но не до такой же степени, чтобы ее обвинять в убийствах… Я просто более чем уверен, что пропавшие девушки – дело рук приезжих…
– Мы вот тут сидим бездействуем, а Юля… – Шубин не договорил, у него в горле образовался тугой ледяной ком. А перед глазами возник узел, красный в белую крапинку…
– Мы не бездействуем, мои ребята сейчас ходят по домам и ищут твою подружку. Мы же всех жителей знаем как облупленных. Другое дело, что ее могли спрятать где-нибудь на нейтральной, так сказать, территории, в административном здании, к примеру, на заброшенном недостроенном стадионе, в сгоревшем свинарнике…
Шубин слушал его молча, боясь даже представить себе то, что слышал. Свинарник, да еще сгоревший?
– И много в вашем городе подобных страшных мест, куда бы они могли ее спрятать?
– Только те, где никто не живет и никто не бывает.
К примеру, у нас давно уже встал завод ЖБК – железобетонных конструкций. Так вот, там собираются местные наркоманы. И хотя мы их время от времени гоняем, место встречи, как ты понимаешь, изменить нельзя. Там такие огромные подвалы…
– Подвалы?
– Ну да, склады бывшие… Уверен, там сейчас тоже мои люди. Ты не переживай, разыщется твоя сыщица…
Ну и сказанул… – хохотнул Кречетов, подливая себе в рюмку водки. – Ерохин, а ты чего все молчишь и молчишь, сказал бы хоть пару слов, чтобы приободрить дружка…
– Витя, ты не мог бы позвонить Удачиной? – внезапно спросил Шубин, что-то вспомнив.
– Мог бы, конечно, только зачем? – удивился Ерохин, который весь вечер молчал и внешне выглядел очень напуганным. Шубин понимал, что Виктор, как никто другой, чувствовал себя виноватым в том, что произошло, ведь это он пригласил сюда Шубина, и теперь, если что случится с ними – с Игорем или Юлей, – он будет казнить только себя, а не Трубникова с Кирилловым.
– Ты позвони, спроси, не заходил ли я к ним, вроде ты меня ищешь по городу… – сказал Игорь.
Ерохин позвонил Удачиной.
– Лиза? Это Ерохин. Привет, как дела?..
И вдруг лицо его изменилось, вытянулось, он оглянулся и теперь смотрел на Шубина испуганными глазами, как если бы ему сказали нечто из ряда вон выходящее, не укладывающееся в голове.
– Ну что там? – возмутился Кречетов тому, что Ерохин еще не проронил ни слова. Он показал, чтобы тот закрыл трубку рукой и чтобы рассказал, что же такого он там услышал. Виктор так и сделал.
– Она в трауре…
– Чего-о? – недоверчиво протянул Кречетов. – Какой еще, к черту, траур? Она что, Васю потеряла, что ли?
– Нет, Мишу, – ответил за Виктора Шубин. – Умер ее сенбернар.
– Точно! – кивнул головой Ерохин. – Она действительно убивается по своей собачке…
– Ба! А ты-то откуда знаешь? Ты что, разбираешься в собаках? – всплеснул руками Кречетов.
– Нет, но, похоже, братцы, нам надо выпить… – взволнованно пробормотал Шубин, обхватив руками голову. – Ничего себе поездочка…
Кречетов смотрел на него молча, пытаясь понять, что вообще происходит, но, так ничего и не сообразив, налил всем водки.
– Какие-то странные вещи творятся в нашем городе, ей-богу… Откуда ты знал, что у нее умерла собака? – не унимался Кречетов. Он много выпил за вечер, но это нисколько не отразилось ни на его внешнем облике, ни на поведении, ни на речи. Он казался совершенно трезвым, только слегка возбужденным.
Между тем Ерохин произнес несколько теплых слов о Мише, как если бы речь шла о человеке, и, извинившись перед Лизой, все же задал вопрос, оправдывающий этот звонок: не заезжал ли к ним Шубин. Лиза ответила, что нет, и Ерохин, еще раз извинившись и выразив свои соболезнования по поводу кончины несчастного животного, повесил трубку.