Ответили ему лишь «Дона и Хуан». Эхо превратило сладкий напев в мрачное завывание:
Я стою на углу, дожидаясь тебя,
Мое сердце дово-о-о-о-ольно…
С приглушенным треском неподалеку зажглись фонари, один за другим заполнив канал желтоватым свечением.
Это значило, что наступил вечер – не время валять дурака.
– Если мы сейчас же не вернемся домой, папа запрет нас на несколько недель, Джек!
Джим сглотнул, слез с велосипеда, сжал в потной ладошке лазерный пистолет и бочком обошел велосипед, пока не оказался во мраке под мостом. Здесь было градусов на десять холоднее, и он поёжился. Теперь раскрученные колеса вращались медленнее, но по-прежнему жалобно постанывали:
СКРИП. СКРИП. СКРИП.
Он подошел к «Спорткресту». Переднее колесо стало замедлять темп. И вдруг ему почудилось, будто это колесо – сердце Джека, и если оно остановится, брат навсегда исчезнет.
Джим всмотрелся в бездонную тьму. Не обращая внимание на капли влаги, топот чьих-то ножек, наверняка крысиных, гул автомобильных колес над головой и убийственные завывания «Дона и Хуана», он сорвался на крик:
– Джек! Выходи! Ты не поранился? Джек, я серьезно!
Он в ужасе сжался, когда эхо вернуло слова обратно. Желтый свет фонарей, фиолетовое небо, липкий холод, издевательское эхо его собственной паники – неужели превращение мечты в кошмар происходит так быстро? Он поворачивался, вглядываясь то в одну тень, то в другую, все быстрее и быстрее, грудь сдавили рыдания, щеки раскраснелись от страха, и тут он понял, что в одном направлении еще не смотрел.
Джим медленно вытянул шею, чтобы посмотреть вверх, на изнанку моста.
Она была черна. Сплошная чернота. Но потом чернота шевельнулась.
Это произошло естественно, почти с изяществом. Огромные и могучие конечности отделились от бетона, словно хотели ухватиться за него поудобнее. Нечто размером с огромный валун – голова – повернулось, и Джим различил горящие оранжевым огнем глаза. Существо сделало вдох, и по чреву моста будто пробежала рябь. Потом выдохнуло, и Джима смела струя смрадного ветра.
Существо отцепилось от моста и спрыгнуло на землю. Во все стороны брызнула грязь, а мусор взлетел высоко в воздух, и в этом водовороте Джим заметил молочные пакеты – два, три, четыре, пять пакетов, они скакали и кружились, улыбки пропавших детей насмехались над собственной смертью. Существо встало на задние лапы, как гризли, и свет уличных фонарей сверкнул на двух рогах, царапающих бетон у него над головой. Пасть открылась, обнажив огромные кривые зубы. Оранжевые глаза впились в Джима. А потом к нему потянулись руки – длинные мускулистые удавы, покрытые косматой шерстью.
Джим закричал. В тоннеле под мостом крик прозвучал в десять раз громче, существо на секунду застыло. Джим воспользовался этой секундой, вскочил на «Швинн» и оттолкнулся от земли. Левая нога задела радиоприемник Джека, заставив «Дона и Хуана» раз и навсегда замолчать, а потом он промчался под Голландским мостом, не прекращая кричать, ноги бешено крутили педали.
За спиной он слышал топот громадины, преследующей его на четырех конечностях, как горилла.
Замычав от ужаса, Джим нажимал на педали сильнее, чем когда-либо в жизни. Скрип колес превратился в вопль. А существо всё приближалось. Земля содрогалась при каждом шаге чудовищных лап. Существо по-бычьи фыркало и выдыхало зловоние, как из канализации. Пластиковый лазерный пистолет выпал из ладони Джима; никогда больше мальчик не ощутит ловкость и силу Доктора Икс. Существо за спиной рычало так близко, что рама велосипеда вибрировала. Фонари отбрасывали жуткие тени от пытающейся дотянуться до Джима руки зверюги с длинными и острыми когтями.
Джим свернул влево, выскочил из канала, продравшись сквозь сорняки, и ринулся в переулок. Прямо перед ним оказался пожарный гидрант, красный, как подарочный велосипед Джека, – ох, Джек-Джек, что же с ним произошло? Джим обогнул гидрант и рванул на середину улицы. Машины на пути сигналили и виляли. Джим не обращал внимание на сердитые окрики. Он мчался в точности как брат, наконец-то научившись правильно ездить на велосипеде, а шины рвались на кусочки и скакали по улице бесполезными клочками резины.
Дом вон там, осталось всего несколько секунд, и Джим из последних сил устремился к нему, в груди свистело, когда мальчик пытался вздохнуть, слезы струились по щекам горизонтально. Велосипед налетел на бордюр, подпрыгнул и врезался в белый заборчик. Джим кувырнулся и шлепнулся на лужайку перед домом, исцарапав лицо в маминых подстриженных кустах, очки снова сломались.
Внутри залаяла собака. Джим услышал шаги, распахнулась дверь, мама и папа щумно заспешили вниз по ступеням. Джим осознал, что еще кричит, и это напомнило ему о зверюге. Он схватил обе половинки очков и приложил их к глазам. Пусто.
Он осмотрел палисадник, тихие дома пригорода, почтовые ящики, цветочные клумбы, разбрызгиватели. Никаких чудовищ, но у своих ног он заметил кое-что еще.
Бронзовый медальон на ржавой цепочке. На нем выгравирован зловещий геральдический символ: омерзительное огрызающееся лицо, неразборчивые буквы варварского языка и великолепный меч под ними. Рыдания застряли у Джима в груди, и он потянулся за медальоном.
– Джим! Что случилось?
Мама упала рядом на колени, смахивая комки грязи с его ушей. Тут же подоспел и папа, опустившийся на колени перед Джимом, он потряс мальчика за коленку, чтобы привлечь его внимание. Оба снова и снова повторяли его имя: Джим. Ужасно, что никто больше не назовет его Джимбо.
– Посмотри на меня, дружок, – сказал папа. – Не ушибся? Все хорошо? Дружок?
– Где твой брат? – хрипло прошептала мама, будто что-то знала. – Джим, где Джек?
Джим не ответил – вместо этого он отклонился в сторону, чтобы заглянуть папе за спину. На траве остался след, но медальон исчез, если только он там был. Джима охватило странное чувство печали из-за пропажи медальона и еще более сильное ощущение собственного провала. Он с рыданиями рухнул на руки родителей, понимая, что познал истинную природу страха, боли и потери.
Джим Старджес – мой отец. Джек Старджес – дядя. Историю, которую я только что рассказал, я узнал лишь сорок пять лет спустя, когда мне исполнилось пятнадцать. Именно тогда я узнал, что дядя Джек стал последним ребенком, исчезнувшим во время Эпидемии молочных пакетов, которая закончилась так же быстро, как и началась. Сломанный «Спорткрест» стал семейной реликвией, я видел его сотни раз. Как раз тогда, в пятнадцать, я узнал, чем отец занимался в последующие десятилетия, всю свою юность и бо́льшую часть взрослой жизни, – приходя по ночам к Голландскому мосту с фонариком в руке в поисках следов, которые могли бы привести к старшему брату. Но их не нашлось, лишь его храброе улыбающееся лицо на молочных пакетах с надписью «ПРОПАЛ».
Превосходный способ описать отца через столько лет.
1