– Лежать и не двигаться! – рявкнул мститель голосом полного хозяина положения. Затем он внимательно осмотрел сервировку стола, скользнул взглядом по почти полной бутылке коньяка, и, уперев пистолет, направленный по-прежнему на Олега, рукояткой о стол, левой налил спиртное в обе рюмки. После чего медленно, но не сводя глаз с противника, выпил и, взяв вилку, подцепил ею пельмень.
– Жаль, остыли, – как-то вяло произнёс он и мельком взглянул на жену.
Людмила лежала в прежней позе, широко разведя ноги и закрывая лицо руками, а белесый ручеёк любовной влаги уже начал истекать из её не закрывшегося лона и первыми каплями орошать сухую гладь простыни.
– Выпей, Олег, за встречу, – вдруг предложил обманутый супруг. – Давненько мы с тобой не виделись. – А когда любовник выполнил неожиданное требование, приказал: – А теперь закуси, – и, поднеся пельмень к межножью жены, смочил его вытекающим оттуда соком, а затем подсунул к губам недруга.
Олег всем телом дёрнулся назад.
– Жри, сволочь, а не то пристрелю обоих, – выкрикнул мститель и насильно впихнул в рот Олега приготовленную закуску.
Голый и деморализованный противник, не жуя, проглотил. Спазм брезгливости до боли сжал его желудок, а во рту появился гадливый привкус неудобоваримой приправы.
Муж Людмилы снова выпил, но теперь уже в одиночку, а потом уверенно и даже с наслаждением стал кормить Олега пельменями с изобретённой им специей, иногда ухитряясь чуть ли не всю длину вилки погрузить очередную порцию внутрь полной этого нектара Люсиной соусницы.
Олег давился, но глотал, на всю оставшуюся жизнь наживая себе пищевую аллергию на пельмени. И даже быстро последовавший после этой трапезы перевод в другую часть, и смена обстановки, и климата не излечили его от недуга. Как и не пробудили в нём тягу к семейному очагу, хотя, по слухам, Людмила скоро стала свободной и уехала к себе на родину, куда-то под Полтаву.
Близилось время намаза. Муэдзин медноголосо вознёс хвалебную песнь Аллаху с балкона минарета, и правоверные, упав лицом ниц и уронив головы в песок, нацелили свои тощие зады в драных халатах на запад. В едином порыве они славословили своего бога и по привычке просили у него защиты от жестокого и сластолюбивого правителя – шейха эль Бесолома Абы-с-Кем, прозванного в народе Ненасытным-оглы.
Мало того, что непомерные налоги и вечные долги не позволяли рядовому дехканину скопить пару-тройку тугриков на приличный халат или малоношеную тюбетейку, так ещё визири шейха еженедельно умыкали из приглянувшейся им родительской палатки чью-нибудь юную, но успевшую распуститься девушку в гарем развратника Бесолома.
Народ нищал, деторождаемость, несмотря на посильные потуги старых дев, падала, а шейх справлял свои удовольствия. Поэтому среди песков подспудно зрел стихийный бунт, хотя неграмотное население, не охваченное теорией свободолюбивых потрясений, всё ещё уповало на милость Аллаха и слепое привидение из райских кущ. Но носители искры светлого будущего с севера до сей поры всё никак не могли пробиться по верблюжьим тропам сквозь барханы, чтобы оплодотворить заброшенный народ идеями борьбы противоположностей.
Вот и ныне. Из населённого сельскими пролетариями пункта Чурбани была насильно увезена, притороченная нуреками шейха к сёдлам скакунов, прекрасная Гюльчёдай, единственная дочь башмачника Ахмеда Ильича-заде. Певунья и хохотунья, худая как тростник под кипарисом, она давно служила утехой всем джигитам селения в межсезонье полевых работ на хлопковых плантациях. Даже паранджа не могла скрыть притягательной угловатости её стана, позволяющей отдохнуть усталому взору путника от однообразия восточной пустыни. А о скромности красавицы ходили смелые легенды среди акынов далеко за пределами родного ей кишлака. И лишь папа с мамой могли любоваться совершенством своего творения при совместных омовениях в турецких банях по-чёрному.
Утрату Гюльчёдай оплакивала вся округа. Дехкане хватались за кетмени, аксакалы за бороды, а остальное народонаселение за что придётся.
* * *
Повелитель округи шейх эль Бесолом и прочее возлежал на топчане, убранном атласными подушками, во внутреннем дворике своих чертогов. Бессловесные рабы нагоняли лёгкий ветерок перьевыми опахалами птицы страус на его жирное, едва прикрытое коврами ручной работы тело. Перед повелителем на восточной табуретке стоял поднос со сладостями, пряностями и овощами бахчевых культур, а рядом был припасён кувшин с шербетом и, покрытый затейливой чеканкой, кубок.
Ленивым движением руки деспот периодически наливал вино в дорогую посуду, не морщась, выпивал и закусывал халвой. От безделья пил он постоянно и много, но до арбузной браги не опускался, а поэтому, несмотря на свои слегка преклонные года, не плохо сохранился для местных засушливых условий. И только лёгкая сизоватость в лице да тонкая мешковатость под глазами выдавали его возраст стороннему наблюдателю.
По периметру дворика били фонтаны и резвились павлины. У стены напротив топчана незатейливо, но громко, выводили свои трели на тамбуринах бродячие музыканты. Слева от них придворные поэты вслух слагали нетленные газели, а справа на помосте готовилась исполнить томный танец живота несравненная Эбаниссо, много гастролирующая протеже тирана. Верхняя половина знойного тела танцовщицы была прикрыта китайской выделки шёлком, а сквозь розовые, старинной работы шальвары, легко просматривалась её завлекающая стать.
И Эбаниссо начала свой чарующий танец.
Сначала ожили и взлетели окольцованными птицами руки и под переливы восточного напева затрепетали, переплетаясь между собой, а затем свободно упорхнули в разные стороны. И, подчиняясь их воле, накидка танцовщицы распахнулась, а из-под неё выскользнули две созревшие тяжёлые грозди, с каждой из которых стекала, но никак не могла сорваться крупная и алая, словно в лучах утренней зари, капля росы. Грозди искрились под солнцем, выпукло выделяясь на смуглом теле, и, включившись в завораживающий танец, то поднимались рвались вперёд своими набухшими каплями-ягодами у краёв, то плавно ниспадали, касаясь одна другой и образуя как бы два, наполненных терпким вином, кувшина с широким верхом.
Рождённая верхней частью тела танцовщицы трепетная волна, повинуясь её воле, заструилась вниз по упругому, с глубокой лункой пупка, животу к выпирающему и смутно различимому под шальварами треугольному мыску, где почти угасала манящей пульсацией бёдер. Но вдруг, вновь возродившись, устремилась вверх, ещё более крутым и бурным потоком. Тело Эбаниссо выгнулось назад, упруго натягивая ткань шальвар, и чётко обрисовывая под животом две отчаянной смелости струи, стекающие вниз и сливающиеся где-то в глубине между ногами. Этот источник манил взор доступностью и обещал утоление жажды неизбалованному оазисами пилигриму. Однако, правая рука артистки прикрыла этот мираж, а её средний палец, почти утонув в укрытом под шёлком роднике, начал плескаться там, нагло заманивая взгляд шейха на скользкий путь близкого соблазна. А Ненасытный, тем временем, истекая потом и похотью, уже сбросил с себя ковровые покрытия и, потеряв приличие, бросился к соблазнительнице.