Один медведь, а за ним и другой поднялись на ноги, но даже не попытались подойти к парню.
А тот, ничуть не встревожившись, продолжал играть. Краем глаза я заметил, что стоявший подле меня Охтер повернулся и решительным жестом приказал Редвальду оставаться на месте.
Немного погодя Вало убрал дудочку в карман и пополз на коленях к медвежатам, толкая перед собой по земле корыта с едой.
Оказавшись совсем рядом с ними, в пределах размаха медвежьей лапы со смертоносными когтями, он приостановился и, пригнувшись еще ниже, почти касаясь лицом земли, вытянул руки и раздвинул корыта в стороны, на добрую сажень одно от другого.
– Подумал о том, чтобы они не подрались из-за еды, – чуть слышно прошептал Охтер.
Вало выпрямился и сел, поджав под себя ноги. Несколько мгновений он не двигался и в клетке не происходило ровным счетом ничего. А потом оба медведя поднялись, продвинулись на два шага вперед и принялись обнюхивать подношение. Еще пауза… и в конце концов они стали есть китовый жир.
Я с облечением выдохнул и решил, что сын егеря сейчас покинет клетку. Однако, к моему изумлению, он прополз дальше, оказавшись как раз между зверями, после чего повернулся и опять сел, скрестив ноги. Снова явилась на свет дудочка из оленьего рога, и снова зазвучала та же простенькая мелодия. Парень сидел и наигрывал, а по бокам от него два крупных медвежонка жадно заглатывали пищу.
Редвальд все же осторожно подкрался к нам, и я услышал, как Охтер пояснил ему, что происходит. Он говорил вполголоса, и я не сразу разобрал его слова. Медведя торговец назвал словом, которого я не слышал с детских лет. Мой народ – саксы – считал медведя существом, наделенным мистической силой, и потому частенько поминал его косвенным образом, с почтением, называя не медведем, а беовульфом. И сейчас Охтер, используя это самое слово, сказал, что если бы он не видел собственными глазами, то ни за что не поверил бы, что кто-нибудь способен укротить беовульфа. Я почувствовал, что волосы у меня на затылке поднялись дыбом: слово «беовульф» означало «пчелиный волк».
Передо мной, как наяву, развернулся тот сон, который я видел в Ахене: Вало сидит между волками, весь облепленный роящимися пчелами. Согласно Артимедору, если пчелы являются во сне, связанном с крестьянином, это означает успех в его предприятиях. Для всех остальных это предзнаменование смерти.
Мы наблюдали за происходившим с безопасного расстояния, пока медведи не насытились. Вало перестал играть на дудочке лишь после того, как они улеглись, свернувшись, и снова погрузились в сон. После этого он открыл засов на двери и ползком выбрался к нам. Вид у него был самый безмятежный, как будто не случилось ровным счетом ничего особенного.
– Я хотел бы нанять его ухаживать за медведями. Как его зовут? – обратился ко мне Охтер.
– Вало, – ответил я. – Его отец был главным егерем короля Карла.
Редвальд предостерегающе взглянул на меня – придержи, дескать, язык! – и повернулся к Охтеру:
– Отдать тебе этого парня в найм мы не сможем. Зигвульф ведь уже предложил тебе продать ему эту пару медведей. Но если Вало не будет их кормить, они наверняка умрут. В таком случае ты выручишь за них всего лишь стоимость шкур.
Я напустил на лицо непроницаемое выражение. К этому дню я достаточно хорошо изучил нашего капитана и мог понять, когда фриз всерьез берется за сделку.
– Охтер, я предлагаю договориться так, – продолжал Редвальд. – Вало останется с тобой и будет присматривать за медведями, пока моему кораблю не придет время возвращаться в Дорестад. За это ты сбросишь цену – будет средняя сумма между стоимостью живых медведей и той ценой, какую ты выручил бы за шкуры.
Его старый приятель ненадолго задумался:
– С одним условием: если медведи все же помрут до вашего отплытия, значит, виноват Вало, и я получу полную сумму.
– По рукам! – заявил моряк и, повернувшись ко мне, бодро заявил: – А теперь самое время выяснить, как можно добыть второго белого кречета, о котором мы говорили вчера.
Оставив Охтера объяснять Вало его новые обязанности, мы с Редвальдом перешли дорогу и направились к тому месту, где Горм и его сын присматривали за рядком ловчих птиц, рассевшихся на чурбаках-насестах.
– Есть у меня один надежный человек, который как раз ловит кречетов, – сказал нам Горм. – Обычно он приносит в Каупанг, на торг, самое меньшее, одного белого, но в этом году что-то задерживается. Не знаю почему, и у меня нет никого, кого можно было бы послать выяснить, где он, и принести сюда птиц, которых он наловил.
– А если сына твоего послать? – предложил Редвальд.
Торговец птицами наклонился, поднял недоеденный трупик мыши, упавший на землю перед чурбаком, и протянул его одному из дербников. Тот острым клювом выхватил из пальцев хозяина кровавую пищу.
– Рольф еще слишком молод, – сказал Горм. – Охотник не доверит дорогих птиц мальчишке.
– А далеко отсюда живет твой охотник? – спросил я.
Горм поскреб пальцами подбородок:
– Его звать Ингвар, и он, наверное, в высокогорье, где всегда ставит ловушки. Туда три дня пути верхом.
Тощий, как и отец, сын Горма переминался с ноги на ногу. Поймав его взгляд, я понял: парень горит желанием доказать, что он уже не ребенок.
– Если у этого Ингвара и впрямь может оказаться белый кречет, я готов поехать с твоим сыном и доставить тебе птиц, – предложил я.
Вероятно, я слишком уж явно проявил свой интерес, потому что Редвальд немедленно вмешался:
– Если Зигвульфу придется терпеть такие неудобства, то и тебе надо будет скинуть цену.
К счастью, Горм не стал возражать против этого резонного предложения, и после недолгого разговора мы сошлись на том, что я с его сыном поеду на поиски пропавшего охотника и привезу с собой всех птиц, каких он смог наловить к этому времени. Тут появился Озрик, и мы, отойдя в сторонку, быстро пришли к решению, что ему лучше всего будет оставаться на корабле и сторожить наше серебро, пока я буду в отъезде. А Вало Охтер на это время заберет к себе, чтобы парень ухаживал за медведями. Редвальд же получит полную свободу для своих торговых дел.
– Чем скорее отправимся, тем лучше, – сказал я, повернувшись к Горму, и тут же пожалел о своем рвении, так как юный Рольф сорвался с места и почти сразу же появился, ведя за веревочные уздечки наших лошадей. Вернее было бы назвать их пони – это были неказистые лошадки, точь-в-точь похожие на тех, что вчера тащили с берега в поселение сани с поклажей. Стремян у них не имелось, и когда я устроился в кожаном седле без лук, то чуть ли не задевал за землю болтающимися ногами. Конечно же, прежде всего я подумал, что эти малышки вряд ли смогут унести нас далеко.
* * *
Я недооценил их. Лошади шли резвым аллюром, представлявшим собой нечто среднее между рысью и галопом и как нельзя лучше подходившим для пересеченной местности, по которой мы двигались. Рольф уверенно ехал впереди, и мне оставалось лишь предоставить своей лошаденке возможность следовать за ним по пути, который извивался среди кустарников и валунов и не заслуживал называться чем-то большим, нежели тропинкой. Дорога наша уходила напрямик от моря, и продвижение по ней было очень хорошо заметно. Правда, время от времени мне казалось, что хребет мой вот-вот рассыплется на кусочки и останется таким навсегда. Первые несколько миль пути проходили по равнине, где болотистые мшаники перемежались ольховыми и ивовыми рощицами и скудными кочковатыми лугами. Попалась нам от силы дюжина строений – хижины с бревенчатыми стенами и дерновыми крышами, пара сараев да маленький, обнесенный плетнем загон для овец и костлявых мелких коров. Первый ночлег мы устроили на самой дальней из таких ферм. Жена хозяина узнала Рольфа и предоставила нам место на сеновале и накормила нас черствым сыром, хлебом и молоком, а вдобавок снабдила на дорогу той же самой пищей. Муж ее, сказала она, ушел на торги в Каупанг.