– Разобрался? – Ротный посмотрел на меня все-таки с некоторым подозрением.

– Нормально. Кое-что вспоминаться начало, – без зазрения совести соврал я, – уже все на свои места вставать стало.

– Да все путем будет, – подбодрил меня старшина. Но он был бы не он, если бы не продолжил: – И стоять у тебя, касатик, будет, и вообще…

Нет, ну он точно ни капельки не изменился, как был заноза, так и остался! И слава богу – хоть что-то в моей башке неизменным сохранилось.

– Спасибо! – еще раз поблагодарил я и пошел к выходу.

– Голова не болит? – видимо, все же не выдержав потока нахлынувших сомнений, поинтересовался Белов.

– Нет. – На этот раз я не соврал и, опасаясь дополнительных вопросов, поспешно вышел. В голове стоял полный сумбур. Я бы даже сказал – каша.

Глава 8

Руку себе Бубликов новым белоснежно-белым бинтом перебинтовал сам. Перебинтовал, завязал на красивый бантик и пошел к Яне. Мысли его были и радостными и тревожными одновременно.

«Что я ей скажу? – рассуждал он. – Мол, вот он я, пришел? И что? И все? И ничего больше? Но она же мне нравится! Сказать ей об этом? А если она меня пошлет? Может, Яна просто смеется надо мной? Хотя что она, собственно, сказала? Ничего особенного – только и всего, что сообщила о предстоящем дежурстве. Какие из этого выводы? Да никаких. А я сразу решил, что это обещание встречи. Разлетелся. А я ей кто? Никто. Мы и виделись только раз. – Бубликов горестно вздохнул, но тут же заставил себя отбросить отчаяние. – Но потом, перед вылетом, она же помахала мне рукой, – мысленно возликовал он, и тут же его вновь начали грызть сомнения. – Мне ли? Кто сказал, что на вертолетную площадку она пришла ради меня? – От этой мысли Бубликова бросило в жар. – Да нет, да нет, нет, нет. Нет же, – принялся уговаривать он самого себя. – Не может быть у нее никого, она бы сразу сказала, а так: «Я в ночь заступаю на дежурство». Разве это не намек на возможную встречу? Сам пообещал… и не пришел. Но я же не виноват. Она знает, она видела, она знает, что я не виноват в этом. Внезапная задача. Но кто поймет этих женщин? Что, если она обиделась? Вдруг она решила, что я должен был предупредить? Как теперь оправдаться? Сможет ли она поверить, что не было, ну не было у меня ни минутки времени. Вдруг она подумала, будто я решил не приходить? Как же все не вовремя… Летчик этот, не мог на день позже полететь. Хорошо, вот я сейчас к ней приду, и что скажу? Здравствуй? А дальше что ей сказать? Не станешь же говорить: «Товарищ прапорщик, вы мне так нравитесь!» Глупо. Хотя мы вроде теперь на «ты». И что же, как вот так просто возьмешь и скажешь: «Яна, я в тебя почти влюбился?» А она прапорщик. Обалдеть! Вот не могла хотя бы сержантом быть! Хорошо, хоть не офицер. Вот засада. Как быть, особенно если она обиделась? Но мы все-таки на задаче были, и меня ранило. – Он покосился на свою забинтованную кисть, царапина на которой, покрывшись коркой, уже начала затягиваться. – Ну хорошо, зацепило… Слегка. Чуть-чуть, но могло же и убить? Могло. И что же все-таки ей сказать?» – Терзаясь всеми этими мыслями, Бубликов миновал посадочную площадку и оказался возле машин связистов.

Он увидел Яну первым, и все его мысли, все его приготовленные слова куда-то исчезли. Растаяв за созерцанием ее образа.

– Здравствуй, – просто сказал он и глупо застыл на месте, не зная, что сказать, как поступать дальше. Глупая мысль: «Вот я пришел», вертевшаяся у него на языке, так, по счастью, и не сорвалась.

А она, услышав его голос, развернулась, увидела окаменевшего Бубликова и тоже на мгновение окаменела, затем губы ее дрогнули, на глазах заблестели слезы. Яна совсем по-детски шмыгнула носом и, сделав три быстрых шага вперед, бросилась к нему на шею.

– Вадик, ты целый, ты живой, я так боялась за тебя, Вадик! – быстро-быстро зашептала она, девичьи губы заскользили по его лицу, и Бубликов почувствовал на щеках влагу падающих на них девичьих слез. – Вы так внезапно улетели. Я даже не успела с тобой попрощаться. А потом случился бой. – Она умолкла, уткнувшись ему в плечо. – А потом… потом появилось сообщение о двухсотых. Я так ревела, я так ревела, я так боялась больше не увидеть тебя! А когда… когда Чистильщик вышел на связь, сообщил, что у него потерь нет, я… – Она запнулась. – Мне стыдно, но у меня на душе стало так радостно, так легко, и мне было не важно, что погибли другие, главное – ты жив, ты жив! Я знаю, знаю, это неправильно, я понимаю, что это неправильно, но я ничего не могла с собой поделать. Когда надо было горевать, я смеялась – ведь ты был жив, и это главное. Прости меня! Наверное, я плохая, но я не хочу тебе врать, так было, и я такая как есть. – Она отстранилась, в ее глазах блестели слезы, щеки раскраснелись, и вся она казалась такой хрупкой, такой беззащитной. Ее глаза встретились с его глазами.

«Никому и никогда я тебя не отдам! Мы теперь всегда будем рядом!» – подумал Бубликов и еще крепче стиснул ее в своих объятиях. И их губы нашли друг друга.

В своей группе этой ночью Вадим так и не появился.

А в солдатской палатке тем временем крупный разговор произошел. Мои, как всегда, вяло, шутливо перебрехивались. Слегка матерились, но именно что слегка, без особых перегибов, там словечко, тут фразочка. Но что-то пошло не так, и до этого весьма снисходительно поглядывавшие на нас разведчики второй группы не выдержали. Может, нервы после понесенных потерь подкачали, может, еще что, но они с моими закусились. И, как выяснилось, из-за все той же проклятущей ненормативной лексики.

– И не надоело вам? – От этой гневно брошенной пулеметчиком второй группы рядовым Григорьевым фразы умолкли все – энергетика из нее так и сочилась.

– В смысле? – удивленно выпучился на него Болотников.

– Да без всякого смысла! – Это уже влез в разговор командир первого отделения все той же второй группы сержант Игнашевский. – Какой, к шутам, смысл?

– Тогда какие претензии? – набычился готовый рвануться в бой Болотников.

– Претензии? – переспросил Игнашевский. – Претензий к вам нет, но я, парни, не понимаю, почему вы друг с другом все время собачитесь?

– Мы собачимся? – на лице Болотникова отразилось искреннее недоумение. – А, это, – он вдруг сообразил, что их обычную безобидную и в какой-то мере разнообразившую жизнь пикировку, принимают почему-то за ссоры, – так это мы в шутку, для поддержания, так сказать, общего тонуса, – заверил он Игнашевского. – Не обращай внимания!

Игнашевский вздохнул, такой ответ его явно не устроил.

– Тонус поднимаете, а материтесь через слово. А еще клички какие-то дурацкие друг дружке придумали.

– Не клички, а боевые кликухи, – с оттенком гордости сообщил Козлов, в позе йоговского лотоса листавший взятую в библиотеке книгу.

– Вот именно – кликухи, – согласно кивнул Игнашевский. – Кликают вас, а не зовут.

– А че тебе не нравится? – продолжал напирать Болотников. Как ему в этот момент хотелось на ком-нибудь сорваться, одному Богу известно, но первым начинать скандал он не желал.