У Саши Стриженовой менялся голос.
Он танцевал с ней, пил текилу в клубах, балансировал на перилах мостов, целовал ее под фонарями, дарил волосатые кактусы, дурачился и вел себя по-мальчишески.
Но именно мальчишки и не хватало в ее жизни последние десять лет.
У Саши Стриженовой менялась судьба.
Макар Илюшин поднял голову и наткнулся на странный пристальный взгляд своей подруги. Елки, глазищи какие…
– Ты чего? – улыбнулся он.
Саша Стриженова с силой взлохматила ему волосы и накрыла их обоих пледом.
1
– Так здесь я была! Прямо вот тут в кухне и носилась как подорванная.
Нина посолила борщ, важно булькавший на плите. Вместо свадьбы им придется готовиться к поминкам. Значит, надо запастись рисом для кутьи. Лимон, лимон… Где же лимон? А, вот. Человек пятьдесят соберется. Из Еремихи племянницы приедут. И родителей Лешки с Ваней не забыть бы посчитать!
Эти двое больше всех огорчились смерти Елизаветы Архиповны. Слезами заливались, сморкались в трубку, а закончили разговор просьбой взять себе на время их отпрысков, поскольку пристроить братьев летом ну совершенно некуда. «Вы же добрая женщина!»
Ну да. А борщи у добрых женщин сами появляются, по мановению волшебной палочки. Хоть бы денег на продукты подбросили, халявщики.
Нина мельком взглянула на крутившегося возле нее парня с глупым именем Макар и невпопад заметила вслух, что, поди, у феи-крестной-то образование было приличное, швейный техникум, не меньше. Факультет конструирования и моделирования.
Судя по вытянувшемуся лицу паренька, он такого заявления не ожидал. И с языка его рвалось: «Это вы, Нина, к чему?»
К чему, к чему… К тому, что за любым удачным выступлением всегда стоит кропотливая подготовка. Даже если со стороны это выглядит как «помахала палочкой над тыквами». Про фей – это сказки для дурочек, то есть золушек. А мы-то понимаем, сколько на том платье вытачек в стратегически важных местах и как умело втачан кружевной рукав.
У паренька в глазах мелькнуло эхо прозрения.
– Хотите сказать, убийца не спонтанно совершил нападение? Подготовился?
А ведь молодец, подумала Нина. Мозги-то не пропащие.
Обычно ее собеседники тщетно пытались ухватить ниточки сысоевских мыслей и подвязать друг к другу. Мыслительный процесс у Нины выглядел как одеяло в стиле пэчворк. Тут лоскуток, там лоскуток, здесь третий. И ничего между ними общего на первый взгляд. А отойдешь на шаг – и складываются твои лоскутки в один красивый продуманный узор. Мозаика!
– Тогда Галя Исаева убить вашу тетю никак не могла. У нее мотива не было.
– Верно, – признала Нина не без огорчения.
– Значит, это кто-то из ваших? – Паренек не утверждал, а спрашивал.
– Из наших никто не мог. Со стороны пришли.
– И поджидали Елизавету Архиповну на полянке? – кивнул Макар.
Иронизирует, поняла Сысоева.
И пошла в атаку:
– Елизавета Архиповна была себе на уме. Могла и о встрече договориться. Не зря она из-за стола сбежала, ой не зря!
Илюшин представил, как, взглянув на часы, старушка на ходу устраивает импровизированное разоблачение родственников и, воспользовавшись поднявшейся суматохой, сбегает с бала к фее-крестной, она же по совместительству швея.
«А та ее – тюк гномиком! Скажите спасибо, что не тыквой».
– И кто же это мог быть, Нина? Тот человек, с которым она, как вы предполагаете, встречалась?
– Любовник, – не моргнув глазом сказала Сысоева.
И вернулась к борщу.
Илюшин некоторое время изучал ее спину с покатыми плечами. К любовнику. Ага.
– А сколько лет-то было Елизавете Архиповне, я запамятовал?
– Восемьдесят семь исполнилось в мае, – благожелательно отозвалась Нина, снимая пробу с борща.
– Значит, и любовника надо искать такого же… э-э-э… возрастного диапазона.
– Отчего бы? – обиделась Сысоева. – У нас в семье женщины привлекательные, часто и за молодых выходят. Вон, сестра моя двоюродная, подобрала однажды в Киеве хлопчика. Хорошенький такой хлопчик, вылитый Дима Билан! И поет как кенарь! А рубашки в тазу стирает – закачаешься, ей-богу!
Макар был как раз близок к тому, чтобы закачаться.
– Взяла она его себе вместе с тазиком и везет, – невозмутимо продолжала Нина. – А в поезде девки на него заглядываются! Ну она его и заперла в купе! А он поет! Чернигов проехали – поет! К Москве подъезжают – поет! От Москвы отъезжают – поет!
– Тут-то ей тазик и пригодился, – пробормотал Макар.
– Чего?
– Я говорю, увлекательнейшая история! А Билан?
– А что Билан?
– Поет?
– Куда он денется? – удивленно отозвалась Нина. – У него судьбинушка такая.
Она пригорюнилась о чем-то над борщом.
Макар разглядывал Сысоеву со все возрастающим интересом, пытаясь решить задачу: прикидывается ли она или несет всю эту замечательную ахинею всерьез. Поиску ответа мешал возникающий то тут, то там на задворках воображения Дима Билан, стирающий в тазике рубашки и поющий красивым голосом о тяжкой своей судьбе.
– Супчика горячего не хочешь ли? – обернулась Нина.
Макар не хотел супчика. Он хотел для начала разобраться, кто не был под присмотром в те двадцать минут, когда совершалось убийство.
– То есть вы не выходили из кухни?
– Отчего же, выходила. В комнату свою, переодеться.
– Переодеться, – повторил Макар и подумал, что в последнее время сплошь работает эхом.
То ли атмосфера Шавлова действовала на него отупляюще, то ли аромат борща, но он соображал медленнее обычного. «Я должен был сразу вспомнить, что Сысоева вышла к ужину в одном платье, а потом явилась в другом».
Зрительная память была у Илюшина без пяти минут фотографической. Но лишь после слов Сысоевой он вспомнил, что встретила-то она их в желтом, с цветочками по подолу, а после красовалась в фиолетовом. Без всяких цветочков.
Зачем станет переодеваться женщина посреди торжества, если только она не залила подол вином?
Ответ напрашивался сам собой.
«Я что, нашел убийцу?» – недоверчиво спросил себя Макар.
Хоть сейчас бери Нину под белы рученьки и проси: а предъявите-ка мне, любезная сударыня, ваши первые нарядные одежды! А это что на них? Следы крови? Ножом палец порезали? А почему кровь не вашей группы? Ах, чужой палец! А может, голову, а не палец, и не порезали, а пробили, и не ножом, а гномом?
Тут преступница рыдает и раскаивается в содеянном (то есть в том, что не сожгла платье сразу, как пришила старую каргу).