Труп находился в сидячем положении под подоконником окна кабинета. Спиной труп опирался на деревянную решетку, закрывающую батарею парового отопления. На трупе была надета форменная одежда Маршала Советского Союза. Повреждений на одежде не было. На шее трупа находилась скользящая, изготовленная из синтетического шпагата, сложенного вдвое, петля, охватывающая шею по всей окружности. Верхний конец шпагата был закреплен на ручке оконной рамы клеящей лентой типа «скотч». Каких-либо телесных повреждений на трупе, помимо связанных с повешением, не обнаружено…»
Дальше в цитируемом документе будет еще не одно обращение к этой теме: добровольная смерть или насильственная? То есть самоубийство или убийство? Обращения понятные. С такого вопроса всегда начинается следствие в подобных ситуациях и на него пытается в первую очередь дать ответ.
Заключение судебно-медицинской экспертизы в данном случае вроде однозначное: не обнаружено признаков, которые могли бы свидетельствовать об убийстве. Опрошены свидетели – никто из них имя убийцы не назвал.
Этого, оказывается, вполне достаточно, чтобы с абсолютной категоричностью записать:
«Лиц, виновных в наступлении смерти Ахромеева или каким-либо образом причастных к ней, не имеется».
И вот уже зам. Генерального прокурора РСФСР Е. Лисов, тот самый Евгений Кузьмич Лисов, который вместе со своим шефом – прокурором Степанковым играл главную роль в подготовке «процесса над ГКЧП», спешит дело о смерти Ахромеева прекратить. «За отсутствием события преступления»…
Мы еще вернемся к этой теме – было событие преступления или нет, имелись причастные к смерти или таковых действительно не существовало. Пока же хочу обратить внимание читателей на одну дату: постановление о прекращении дела подписано четыре месяца спустя после начала его – 19 декабря.
При других условиях, понимаю, не было бы в том ничего особенного. Но тут… Честное слово, не могу отделаться от впечатления, что к концу года торопились обязательно «закруглиться».
Цель, что ли, такая была поставлена? Задание дано? Прекратить, закрыть и поскорее забыть. А ведь в деле оставалось столько темного, противоречивого, столько фактов, буквально кричащих о том, чтобы их как-то объяснили!
Но… о «невыгодных» фактах в итоговом постановлении просто не упомянуто. Они просто опущены, дабы любому (и сразу!) не стало очевидно, что концы с концами здесь во многом не сходятся.
Явно не сходятся они и по второму пункту этого постановления – о прекращении «уголовного дела в отношении Ахромеева С.Ф. в части его участия в деятельности ГКЧП». Очень слышен тут вздох облегчения: нет человека – нет проблемы.
Удивительно ли, что многих, в том числе наиболее близких Сергею Федоровичу людей, версия следствия не убедила?
* * *
Восстановим хронику некоторых событий, непосредственно предшествовавших роковому дню – 24 августа 1991 года.
6 августа, по согласованию с президентом Горбачевым, его советник Ахромеев отбыл в очередной отпуск в Сочи. Там, в военном санатории, он и услышал утром 19-го о событиях в Москве. И сразу принял решение: лететь.
Вечером он уже был на своем рабочем месте в Кремле. Встретился с Янаевым. Сказал, что согласен с программой, изложенной Комитетом по чрезвычайному положению в его обращении к народу. Предложил начать работу в качестве советника и. о. Президента СССР.
Конкретное дело, порученное ему, состояло в сборе информации с мест о создавшейся обстановке. Организованной им вместе с Баклановым группой было подготовлено два доклада. Кроме того, по просьбе Янаева работал над проектом его выступления на Президиуме и на сессии Верховного Совета СССР. Задача – обосновать необходимость мер, принятых ГКЧП. Участвовал и в заседаниях комитета – точнее, той их части, которая велась в присутствии приглашенных.
Излагаю все это по тексту его письма в адрес Горбачева («Президенту СССР товарищу М.С. Горбачеву»), где маршал как бы докладывал потом о степени своего участия в действиях ГКЧП. Другие свидетельства, содержащиеся в деле, эти факты подтверждают.
Письмо датировано 22 августа. Провал ГКЧП уже очевиден, и Ахромеев пишет, что готов нести ответственность. Однако раскаяния в письме нет. И про самоубийство – ни слова.
Значит, если письмо подлинное и если самоубийство все-таки произошло, решение о нем стало окончательным не 22-го, а позже?
Согласно материалам следствия, на рабочем столе в кабинете Ахромеева после его смерти обнаружены шесть записок. Так вот, по датам первые две относятся к 23 августа. Одна, прощальная, – семье. Вторая – на имя маршала Соколова и генерала армии Лобова с просьбой помочь в похоронах и не оставить членов семьи в одиночестве в тяжкие для них дни.
Как же прошел для него этот предпоследний день жизни, когда (если опять-таки не подвергать сомнению, что он убил себя сам) с жизнью и самыми дорогими ему людьми мысленно он уже прощался?
Было трудное заседание комитета Верховного Совета СССР по делам обороны и безопасности. И вел себя на нем Сергей Федорович, как запомнилось очевидцам, необычно. Если раньше он всегда выступал и вообще был очень активен, то на этот раз все заседание просидел в одной позе, даже не повернув головы и не проронив ни единого слова.
Есть и другие, аналогичные, показания видевших его на работе. Темное лицо, состояние заметно подавленное. Что-то писал в кабинете, стараясь, чтобы входившие не видели, что он пишет. Можно предположить: те самые записки. Предсмертные…
Словом, налицо, кажется, признаки назревавшего и готовившегося им самим конца.
Но – немало серьезных оснований и для сомнения!
Прежде всего (это почти у всех и с самого начала) возникает вопрос: почему маршал выбрал такой необычный для военного способ самоубийства? Повеситься, да еще вот так – в сидячем положении, на куске шпагата, привязанного к ручке оконной рамы… Не по-военному это. Говорят, в криминальном мире, в тюрьмах, к такому методу самоуничтожения прибегают нередко, но откуда знать про него Ахромееву.
Следствие акцентирует внимание на том, что свой пистолет маршал сдал, уходя с поста начальника Генерального штаба; сдавал и оружие, которое позже дарилось ему высокими иностранными гостями.
Верно, сдавал. Однако были же у него снотворные и транквилизаторы, которые, как справедливо заметила в показаниях следствию его дочь, позволяли уйти из жизни гораздо менее мучительно. Почему не прибег к ним?
Почему, готовясь к смерти, местом ее определил не квартиру, которая в это время пустовала, поскольку семья находилась на даче, а (очень странно!) кремлевский кабинет? И кому адресована странная записка, судя по всему, самая последняя: «Я плохой мастер готовить орудие самоубийства. Первая попытка (в 9.40) не удалась – порвался тросик. Очнулся в 10.00. Собираюсь с силами все повторить вновь»? Перед кем это он отчитывался?
Обе дочери Сергея Федоровича, с которыми он провел на даче последний вечер и утро последнего дня, не заметили в нем ни малейших признаков предстоящей беды. Как обычно: ранним утром очень долго, полтора часа, делал зарядку на улице. Во время завтрака обсуждал с ними, как лучше встретить жену и внучку, которых ждали в тот день из Сочи: «Когда мама уточнит номер рейса, обязательно позвоните мне на работу». Уезжая, обещал младшей внучке после обеда повести ее на качели, то есть к обеду этого субботнего дня собирался быть дома.