— Вас это расстраивает?
— Нет. Но вы профессионал, и мне понравилось работать с вами.
Скорцени глубоко затянулся сигаретным дымом:
— Мне тоже понравилась ваша работа, рядовой Курков. Если бы не история со Шталем. Хочу предупредить: будет служебное расследование. Оно может вам повредить.
— Мне повредить нельзя. Меня можно только убить.
— Быть убитым — не проблема. Вопрос только: как именно? Одно дело — умереть от пули, и совсем другое — на дыбе. С вывернутыми руками и прижженными к телу окурками.
— Вам не нравятся господа из гестапо… — рискнул сделать вывод Курков.
— Я против евреев. И против славян. И азиатов. Но я дитя цивилизации. И для меня более естественно убивать противника в атаке, когда на кону у обоих стоит жизнь. А получать удовольствие от пыток… Увольте. Сегодня многих людей, которых я знал лично, посадят на деревянные табуреты и, выворачивая им суставы рук, ног, пальцев, начнут выбивать из них признания в участии в заговоре. Некоторые из них невиновны. Но они тоже признаются. И только для того, чтобы их не мучили, а поскорее повесили.
— Господин штурмбаннфюрер, никто никого не заставлял идти против фюрера.
— А вас — против Сталина. Так что конец, господин Курков, и у вас, и у них один.
Курков усмехнулся:
— Время покажет.
Скорцени с любопытством взглянул на собеседника.
— Вам известно что-то такое, что не известно мне?
— Нет, господин штурмбаннфюрер. Но я не собираюсь сдаваться без боя. Как те, кого сегодня ночью машинами свозили на кладбище. Их расстреливали практически в упор, раненых добивали выстрелами в затылок, а они даже не пытались сопротивляться. Скотина, доставленная на бойню, и то борется за свою жизнь.
— Тем мы и отличаемся от скота, что в подобных ситуациях понимаем всю бесплодность наших действий.
— И все-таки я буду драться до последнего патрона.
— Это ваше право. К тому же у вас имеется большой плюс: у вас нет семьи. То есть того сдерживающего фактора, который не позволяет многим из нас сопротивляться. Впрочем, хватит болтать. Вы тоже выходите в патрулирование по городу. Так что готовьтесь, а свои внутренние противоречия оставьте на потом. Они вам еще пригодятся в старости. Если, конечно, вы до нее доживете.
* * *
Карл Штольц открыл дверь своей квартиры, прошел в прихожую, устало повалился на пуфик.
Ощущение кошмара преследовало его всю ночь. И этот кошмар начался с момента, когда он услышал речь Геббельса. Мысль о том, что Гитлер остался жив, занозой сверлила его мозг. Столько напрасных усилий! Штауффенберг не справился со своей задачей. Что происходит на Бендлерштрассе? Каким образом можно исправить положение и можно ли вообще?
Он всю ночь продежурил у окна с автоматом в руках. И с надеждой, что его не заставят стрелять по своим товарищам, соратникам по борьбе. И всю ночь — мысли. Свербящие, доводящие до опустошающего изнеможения.
Что будет теперь? Гестапо просто так не оставит это дело. Почему Гитлер остался жив? А может, его предупредили? Неужели Вальтер воспользовался его информацией? Но тогда почему Гитлер получил тяжелое, как сказал Геббельс, ранение? Значит, Шелленберг никому ничего не сказал. Стечение обстоятельств. Болезнь всех неудачников. Хорошо, что Эльза сейчас в Гетенбурге. Там спокойно. В Гетенбурге нет никаких заводов. Только история и жители. Старинный город, наполненный поэзией, никто бомбить не станет. Даже русские варвары. Они тоже должны понимать, насколько ценен для человечества Гетенбург.
Штольц заставил себя подняться, пройти к плите, поставить на нее кофейник.
Трупы. Вид трупов стоял перед его глазами постоянно. Сколько он их сегодня перекидал в фургоны? Десятки? Нет, пожалуй, сотни. Сотни трупов немецких солдат и офицеров. Расстрелянных своими же. Соотечественниками. Господи, что же творится на этой земле?!
Первый же глоток вызвал рвотные позывы. Штольц тут же вылил кофе в раковину, ополоснул чашку под тощей струйкой воды. Посмотрел на руки. Принялся яростно тереть их щеткой для посуды. При виде грязи под ногтями пришел в неописуемое бешенство. Успокоился, лишь когда разодрал пальцы до крови. Потом стянул с себя рубашку и принялся тщательно ее обследовать: в каждом малоприметном пятнышке ему виделись следы крови. Наконец, не выдержав нервного напряжения, Штольц упал на пол и забился в истерике.
* * *
Борман, тяжело дыша, часто вытирая лоб и шею платком, прошел в кабинет Гиммлера, рухнул в кресло.
— Простите, Генрих, но такая жара — для меня сущий ад. — Глава партийной канцелярии замолчал.
Молчал и Гиммлер. Рейхсфюрер решил, что партайгеноссе сам должен начать с ним переговоры. А в том, что будут именно переговоры, Гиммлер не сомневался. Иначе Борману не имело смысла приезжать к нему лично. Значит, там, в стане его врагов, было принято решение сохранить жизнь ему, Генриху Гиммлеру. Следовательно, на его опыт и организаторские способности еще есть спрос. Теперь главное — продать себя подороже.
— Расскажите, как умер наш фюрер, — неожиданно произнес Борман.
Гиммлер побелел. Такого удара он никак не ожидал.
— Когда я вылетал из Ставки…
— …он был мертв, — прямолинейно закончил фразу за рейхсфюрера любимец Гитлера.
— Откуда вам известно?
— Генрих, — Борман устало посмотрел на собеседника, — мне многое известно. И даже немножко больше, чем «Хромому» и «Борову».
«Ублюдок», — подумал Гиммлер и тут же прикусил язык. Последняя фраза его насторожила. Что могла знать «тень» Гитлера конкретно о нем?
— Итак… — Борман постучал пальцами по столешнице, выказывая нетерпение.
Гиммлеру ничего более не оставалось, как лишь рассказать о последнем дне жизни Адольфа Гитлера. Буквально по минутам. Правда, не забывая вставлять в повествование фразы о собственной стоической, нелегкой и значимой роли. Разумеется, несколько преувеличенной.
Рейхслейтер слушал внимательно, иногда в задумчивости потирая кончик носа. Гиммлер изрядно удивился бы, если б узнал, что глава партийной канцелярии действительно очень внимательно слушает его.
Борман никогда не отличался сентиментальностью, однако сейчас он неожиданно для самого себя почувствовал, как слезы наворачиваются на глаза и заставляют их предательски блестеть. И неудивительно. Последние три года он не отходил от Гитлера ни на шаг, превратившись в его настоящую тень. Когда рейхслейтеру впервые донесли о готовящемся покушении, первым желанием стало рассказать обо всем канцлеру. Но, тщательно взвесив все позиции, он пришел к выводу, что все должно течь так, как задумано. Кем? Вопрос второстепенный. Летом 1944 года фюрер стал нужен Мартину Борману мертвым. Война шла к концу, а потому каждый теперь был сам за себя. Авторитет фюрера мог сыграть с ним злую шутку. И полков-ник Штауффенберг услышал его желание.