МУНДИРЫ. Государь… Господа, Государь… Государь на балу!
Из темноты выступает ТРЕТИЙ сверкающий мундир – МУНДИР ГОСУДАРЯ.
МУНДИРЫ. Государь!.. Государь!..
МУНДИР Г О СУДАРЯ. Маска, я тебя знаю.
ЛУНИН. Вот она. Встреча Жака с Хозяином на балу! (Представляясь Государю.) Я, Михаил Сергеевич Лунин, кавалергард, участник всех сражений Отечественной войны, награжден Золотым оружием за храбрость… В кампании тысяча восемьсот пятого года я был вашим адъютантом… Бал начинался, и вы любили меня тогда, Ваше величество, Государь Александр Павлович.
МУНДИР ГОСУДАРЯ. Насчет моей любви к тебе… Ты был дельный офицер, но какой-то… Тебе неприятно было смотреть в глаза.
Смешок ЛУНИНА.
И еще: тебя всегда тянуло за язык При Фридлянде нас разбил Наполеон. А ты был в моей свите. Армия бежала в беспорядке. Было холодно, и промерзлые солдатики, забыв про дисциплину, тащили все, чтоб согреться. С трудом вы отстояли для своего Государя избу. И только я забылся в ней сном, как вдруг раздался страшный треск. Я выбежал из избы и увидел жалкого солдатика, растаскивавшего крышу над головой своего Государя. И ты не преминул сострить! Знал, что не надобно, что мне передадут, и знал, кто передаст, но… потянуло за язык.
ЛУНИН. Любимейшая фраза в империи. «Потянуло за язык» – как бы подчеркивает то противоестественное положение языка, когда он начинает говорить свободно!
МУНДИР ГОСУДАРЯ. Тебя должен был полюбить мой брат Константин. Он солдафон, и твои способности к фрунту… Впрочем, я не люблю Константина… как и брата Николая… (Бормочет.) Я не люблю Константина, я не люблю Николая.
ЛУНИН. Мне было за тридцать. После скитаний и странствований… я переехал в Польшу и служил гусарским подполковником у великого князя Константина… На балу… все еще на балу!.. И Константин любил меня!
МУНДИР ГОСУДАРЯ. (хохочет, Лунину). Маска, я тебя знаю… А насчет моей любви к тебе… Ты был… дельный офицер, но какой-то… Кстати, тебя должен был полюбить мой брат Александр. У него, как и у тебя, на языке вечно были Монтень и Руссо… Я не люблю Александра, как и брата Николая тоже. Кроме того, у тебя, Лунин, был взгляд… Тебе неприятно было смотреть в глаза. Однажды я погорячился и чуть было не ударил тебя. Но даже если бы ударил – что с того: ударил, а через час – орденок в петлицу. Всех бьют! В империи, когда муж или начальник бьет, – это ласка… обещание милости… знак доверия, воспоминание о корнях… о наших мудрых народных обычаях.
ЛУНИН (глухо). Но не ударили!
МУНДИР ГОСУДАРЯ. Я встретил твой взгляд и понял: этот зарежет. И еще: тебя всегда тянуло за язык. И все-таки… когда все случилось… я не хотел выдать тебя брату Николаю, не потому, что я тебя любил, а потому, что… (Бормочет.) Я не люблю Николая… Я не люблю Александра…
ЛУНИН. Три брата… Они похожи!.. Эти мешки под глазами… этот фамильный медальный греческий профиль. (Хохочет, кричит.) Это – одно… Они – одно!
МУНДИР ГОСУДАРЯ. Я не люблю Александра, я не люблю Николая, я не люблю Константина.
ЛУНИН. Они превращаются друг в друга… как Мефистофель превращался в пса!.. Только бы разум… У меня иногда нет последовательных мыслей… (Лихорадочно.) Я забываю слова и названия, и галлюцинации раздирают меня. Бывают дни, когда я чувствую себя мертвым, но зачем-то живым! (Кричит.) И дух мой бродит по долинам, приводящим невесть куда!
ОНА. Не надо… Не надо… (Тянет руки из темноты.)
МУНДИРЫ молча мечут карты. Он успокаивается. И снова его сухой, жесткий смешок.
ЛУНИН. Неужели это все был я… Тот сытый, щеголявший грудой пестрого тряпья – это я? Это я в тщеславном юном порыве выбежал из избы Государя… с одной надеждой… Наконец-то!.. Спасу его! И слава!.. Слава!.. То есть любовь всех!.. А потом хохотал на морозе, глядя на несчастного солдатика на крыше, и придумывал остроту. Ах эта жажда… тогдашняя неукротимая жажда славы… Эта гордая вера в предназначение, позволявшая мне… А эта отвратительная радость… оттого, что я умел заставить других людей испытывать страх перед собою… точнее, перед тем, что я именовал… тогда в себе всяческим отсутствием страха. Хотя сие была ложь: во мне тогда жил страх – животный ужас смерти! Но не от пули – пули я не боялся, пули можно было избежать… А я верил в свое предназначение. А страх… чудовищный ужас… той… конечной смерти, которую избежать нельзя и от которой не спасает никакое предназначение… Этот ужас посетил меня в детстве… потом в отрочестве, чуть было не отравился… от сознания неизбежности уничтожения меня, живого, которого все любят, радостного моего тельца… И оно исчезнет! Тогда во мне поселился животный страх старости… Как я содрогался, когда думал, что мне непременно станет пятьдесят! Шестьдесят!.. И это ощущение: я всего лишь птица, пролетающая сквозь комнату! И все!.. И это был я?! Уже давно для меня все эти мысли – набор отвлеченных фраз. Я думаю обо всем этом холодно, господа… Что делать, я не могу вспомнить… свое я» тогда: ибо человек определяется не событиями, которые изменяют лишь внешнее его существование, но новыми мыслями… которые приходят к нему. Появились в нем новые мысли – и изменился человек… Мысли юноши… мысли ребенка… мысли старца… Что делать, я помню лишь разумом мысли своего тогдашнего «я». Да, я не помню себя… точнее, «его». Какое отношение имеет он ко мне?! У нас с ним одно имя? Или я знаю события его жизни? Но события в жизни Юлия Цезаря я тоже знаю! (Смешок.) Значит, сей Цезарь в той же мере – я»? (Смешок…) Ложь! Ибо одну мысль свою я помню… с отрочества! Одна мысль, господа, во мне оставалась всегда неизменной! Одна мысль стягивает все мои «я» и не дает распасться моему единому существованию. С рождения во мне был убит раб. С рождения я яростно ненавидел Хозяина. (Смешок.) Хозяин всегда знал, что у него есть слуга Жак… А Жак всегда знал, что у него нету Хозяина… И достаточно было Хозяину, господа, встретиться невзначай глазами с Жаком, о! – он сразу чувствовал: вот он стоит, страшный слуга, чудовищный слуга – слуга без Хозяина!.. Вот отчего Хозяин никогда не любил слугу Жака! (Кричит.) Жажда вольности… Ненасытная жажда свободы…
Стук засова.
Рано!
Он вскакивает и бросается к сцене. Входит ГРИГОРЬЕВ и глядит на ЛУНИНА. За ним на пороге стоят два мужика в арестантской сермяге. Оба бородатые, оба огромные.
(Шепотом.) Ты что ж, поручик?
ГРИГОРЬЕВ. Да вы никак подумали… (Тихо.) Нехорошо, Михаил Сергеевич, я слово перед Христом-Богом дал.
ЛУНИН (кричит). А зачем же?! (Жест на двоих убийц.)
ГРИГОРЬЕВ. Да вы же сами просили «насчет поглядеть». Я и привел.
ЛУНИН. Кого… привел?
ГРИГОРЬЕВ. Ну их… этих!
ЛУНИН (засмеялся). А-а, да… «Эти».
ГРИГОРЬЕВ. (указывая). Родионов Николай, лет ему сорок.
МУЖИК кивает.
Осужден за смертоубийство.
МУЖИК снова кивает.