– Да. Но мне он кажется человеком интеллигентным и, в общем-то, порядочным.
– Интеллигентность, господин Луков, вещь темноватая – наставительным тоном сказал Ягелло. – Поскребите иного интеллигента, – из него так и полезет готовность топить ближнего из зависти или, например, ревности к собственной жене, а то и из простого любопытства или скуки… Или вы забыли, что это Каракозов указал вам, где искать мел?
Ягелло стал инструктировать:
– Стало быть, первый же грешок Каракозова поставьте ему на счёт, чтобы он тут же написал вам рапорт. А я сличу его почерк с образцами текста с обоих камней. Я уже скопировал их для себя.
– Неужели вы всерьёз можете подозревать Каракозова? – Одиссею не понравилось, что подполковник намекнул на его интерес к Кире и на ревность, как один из возможных мотивов Каракозова. К тому же Лукову было неприятно думать, что тень подозрения, ложащегося на Каракозова, может, пусть даже краем затронуть Киру. Но Ягелло явно никому не собирался давать поблажки.
– Надо обязательно проверить этого Артурчика – сказал он полузло, полупрезрительно, выдавая этим, что недолюбливает за что-то мужа Киры. – Эта сегодняшняя шутка вполне могла быть выдумкой этого хлыща. Но это с вами он распустился, как павлин. А предо мной будет стоять с повисшим хвостом. Я спешить не стану. Пусть из кожи лезет, чтобы оправдаться.
* * *
Хотя это время считалось самым удачным в году для экспедиции, так как перевалы становятся доступными для путешествия, Одиссей и его люди с каждым днём восхождения сталкивались с ещё большими трудностями. Они покинули зону альпийских лугов с вечнозелёной травой и вступили в мрачную страну камня и снега. Подъёмы делались всё кручи и опасней. С грузом на плечах тащиться вверх было вдвойне тяжелей.
Одиссея удивил комиссар, который упорно тащил с собой огромный мешок, набитый какими-то книгами. С самого Ташкента он не расставался с этой торбой. Когда ещё были лошади, это можно было понять. Но теперь фанатичная книгомания Лаптева вызывала непонимание у многих.
Часто приходилось идти так: с одной стороны узкой тропы – отвесная скала, а с другой – бездонная пропасть. Под ногами же скрипел предательский щебень, который вдруг начинал увлекать путника к обрыву. И надо было сохранять спокойствие в такие секунды, ибо резкие движения только ускоряли движение каменной крошки под ногами, которая могла унести тебя на дно ущелья, где грохотали бурные потоки или клубился синеватый туман. Уже дважды Одиссей записывал в экспедиционном журнале «сорвался», «слетел с тропы в пропасть». Сам он сумел преодолеть собственный страх, и подбадривать остальных. Люди снова должны были поверить в него!
Однажды Одиссей решил немного обогнать отряд, чтобы осмотреть тропу впереди. Ничего не подозревая, он обогнул отвесную скалу и обмер – прямо перед собой на снегу он увидел следы большой кошки. Нервная дрожь передёрнула его. Мелькнула мысль, что проклятый тигр снова обхитрил их и каким-то образом оказался впереди; возможно сейчас он где-то рядом – прячется за одним из лежащих вокруг россыпью больших камней. Одиссей уже знал, как мягко, совершенно бесшумно умеет атаковать полосатый зверь. Тревожно озираясь по сторонам Луков пытался определить откуда ждать нападения. Знакомое чувство беспомощности охватило его. Хотя в руках у Одиссея было оружие, оно не придавало ему уверенности. Подошёл Ягелло, взглянул на след и сразу успокоил:
– Это снежный барс.
Памирский пост располагался на горном плато. Ещё утром Ягелло обмолвился, что служил в этих местах. Правда, мол, было это слишком давно. Только видно было, что окружающий ландшафт разбудил в его душе сентиментальные воспоминания.
Издали форт почти сливался с местностью. Только за версту можно было различить фасы укрепления и выглядывающие из-за него крыши. Пост представлял собой земляную насыпь, за которой, как за крепостной стеной, располагались приземистые строения из глины, но были и дома, сложенные из сырцового кирпича и камня. Часть их предназначалась для жилья, быта и хранения разнообразного имущества, а часть была отдана науке. Впрочем, вместо учёных и военнослужащих прежнего гарнизона путешественники застали на посту восемь чехов, которые не знали чем себя занять. Когда-то их было семнадцать, но остальные лежали под кладбищенскими крестами в низине. Чехов взяли в плен на германском фронте во время знаменитого Брусиловского прорыва. Только вместо лагеря для военнопленных их отправили на восточную границу бывшей Российской империи, чтобы они могли службой искупить свою вину перед братским славянским народом. Но уже несколько лет, как исчезла с мировой карты пленившая их держава. Затем развалилась и Австро-Венгерская империя, на верность которой они присягали. Затерянные во времени и пространстве чехи узнали об этом лишь недавно и теперь мечтали вернуться домой, но страх покинуть тюрьму без разрешения, не получив подорожной продолжал держать их здесь.
Комиссар сразу обратился к маленькому гарнизону с пламенной речью:
– Приветствую вас, товарищи солдаты Памирского отряда от имени Советской власти! Отныне вы служите не преступному царскому режиму, а мировому пролетариату и крестьянству. Вам поручается ответственная задача. Советская республика направила меня на Памирский пост сообщить вам, что отныне вы являетесь форпостом мировой революции здесь на границе с дружественным Афганистаном и Индией. Памирские горы отделяют революционную Россию от Индии, в которой 300 миллионов жителей порабощены англичанами. Афганские эксплуататоры тоже сосут кровь своих бедняков. Но ничего! Скоро могучая Красная армия покончит с белыми бандами и придёт на помощь братским народам Индии и Афганистана. На этом горном плато вы – вестники революции, должны поднять красный флаг освободительной армии. Тогда народы Афганистана и Индии, борющиеся против их английских угнетателей, узнают, что дружеская помощь близка.
Лаптев тут же достал из своей торбы флаг, который он планировал поднять на самой высокой вершине Гималаев и торжественно водрузил его на шесте-антенне искрового радиотелеграфа.
Чехам речь комиссара похоже понравилась. Они даже зааплодировали и отдали честь на свой манер двумя пальцами заполоскавшемуся на ветру кумачу. Но вряд ли стоило ожидать от этих мечтающих только о возвращении домой иностранцев искренней готовности ещё на несколько лет задержаться в этом горном в плену за высокие идеалы мировой революции. Уж очень тяжело и тревожно им было в этих горах. Чехи рассказали, что недавно поблизости от их заставы прошёл крупный отряд басмачей во главе с самим Джунаид-беком.
– Вы не ошибаетесь? – спросил их Ягелло. – Это действительно был Джунаид-хан.
– Мы видели его в бинокль. О нём много ходит слухов, некоторые достигли даже нашей забытой богом и людьми заставы. Поэтому мы узнали его по зелёной чалме и великолепному аргамаку белой масти. Больше всего мы боялись, что Джунаид направит на нас свою орду, но он куда-то спешил, и ему, видимо, было не до нас…
Среди местных солдат выделялся чех-художник. Его звали Якуб Горак. Белёсый, бровастый, очень улыбчивый и вежливый. За неимением красок и холстов, он наловчился рисовать углём на стенах, там, где ещё сохранялась побелка. Одиссей не слишком разбирался в живописи, чтобы судить компетентно, но ему показалось, что чех не без таланта. Но если Одиссея в Гораке привлекло его творчества, то Ягелло заинтересовало, что он был телеграфистом. Это оказалось очень кстати, так как на посту имелся искровый телеграф, за которым художник следил.