И снова организм этого уже немолодого человека заставил всех уважительно изумиться той выносливости и запасу прочности, которые в него заложила природа. Вот старик начал осторожно ощупывать пальцами свой череп, потом хрипло ещё слабым дрожащим голосом объявил:
– Господа, должен вас огорчить – поминки откладываются: покойник скорее жив, чем мёртв.
У Одиссея отлегло от сердца – а старик то и в самом деле не промах! Как не худо ему сейчас, всё-таки нашёл в себе силы посмеяться над собственными бедами.
– Почему вы и в самом деле не вышвырнете эту паршивую овцу вон из машины? – задал Одиссей генералу вполне закономерный вопрос после того, как старик окончательно пришёл в себя. – Только грозите ему, а ведь он уже во второй раз поднимает на вас оружие. Сколько ещё вы собираетесь терпеть его выходки!?
– Соблазн избавиться от него был, – признался Вильмонт. – Но, подумав, как следует, я всё же решил, что это будет неправильно. Помните, я сказал вам, когда мы впервые увидели этот экземпляр в действии, что любой новый комиссар, которого нам пришлют, с большой долей вероятности будет только хуже предыдущего.
– Да, – согласился Одиссей. – Вы оказались правы. И я полагаю, тот факт, что уже второй комиссар подряд оказывается прохвостом, не простая случайность. Природа вообще редко допускает случайности, она их не любит. Как учёный, я предполагаю, что творящееся в нашей замкнутой группе безобразие, как в капле воды отражает картину нынешнего положения всей России. В стране поставлен невиданный по размаху и жестокости социальный эксперимент, когда широкая элита общества – дворяне, интеллигенция, офицерство, священники – уничтожается, изгоняется, а на первый план выдвигаются близкие новой власти выскочки. То есть налицо противоестественный отбор, который направлен на отсечение лучших. Но если культурные люди не объединяться и не начнут бороться с засильем хамов, пусть даже в узких рамках небольшой экспедиционной группы, то, в конце концов в масштабе всей страны попадут в рабство к ничтожествам.
Генерал нечего было возразить Одиссею, он лишь
заметил, что и среди большевиков встречаются по-своему порядочные и даже благородные борцы за идею. Впрочем, в главном он вынужден был согласиться с Луковым:
– Хотя по большому счёту вы конечно правы, Одиссей Гекторович, – в нашей бедной России нынче действительно преобладают прохиндеи различного засола. Мне рассказывали, уж не знаю, правда ли это, что незадолго до февральской революции этот Лаптев тайно приобрел где-то или украл списанный телеграфный аппарат, придумав гениальную по своей простоте и эффективности афёру. Он уходил из города, цеплял проволоку к проводам и передавал в ближайший банк распоряжение выдать ему некую сумму. Приученные доверять официальной телеграфной ленте банковские кассиры даже не могли заподозрить подвох и исправно выдавали мошеннику деньги. Так он гастролировал некоторое время по приморским городам Крыма и Кавказа, пока на его след не напала полиция. Его осудили и даже упекли в тюрьму. Но тут удачно грянула революция. Из застенков афериста вынесла на руках восторженная толпа погромщиков, как жертву проклятого царизма. На этом самом первом своём политическом капитале наш любезный комиссар и начал делать революционную карьеру. А результаты мы с вами, не скажу, что с удовольствием, но тем не менее имеем возможность наблюдать.
Неожиданно генерал поинтересовался у Лукова, как тот относится к тифозным блохам. Вопрос показался молодому человеку странным, и он замешкался с ответом.
– Вот видите – улыбнулся мудрыми глазами седой ветеран, – вы скорей всего воспринимаете этих зловредных насекомых, как неизбежное зло. Один мой друг – талантливый архитектор, построивший много великолепных зданий по всей России и во многих европейских городах, умер два года назад в тифозном бараке, и его безутешная вдова всё никак не могла смириться с чудовищным по её мнению фактом, что такого гениального громадного человека убила ничтожная тварь размером с горчичное зернышко. «Лучше бы он умер как-нибудь иначе, пусть даже погиб на войне, – сокрушалась она, – Мне бы от этого, наверное, стало бы легче. А то какая-то блоха!».
Как вы полагаете, Одиссей Гекторович, нам с вами станет легче, если на смену одному ничтожеству пришлют новое?
Подумав, Луков, всё же снова согласился, что новый Лаптев вряд ли окажется лучше нынешнего. А Вильмонт раскрыл ещё одну причину, по которой он собирался и дальше терпеть у себя в команде эту занозу.
– Мы должны учитывать, что у нас могут найтись активные противники среди московского начальства, которые постараются закрыть экспедицию, обвинив нас в умышленном устранении одного за другим двух политических представителей их большевистской партии. Но даже если экспедицию и не свернут, мы можем надолго застрять в Астрахани или в Ташкенте, пока будет вестись разбирательство и нам станут подыскивать нового комиссара. Для нас же каждый день на вес золота. Поэтому, мой дорогой друг, мы должны проявить выдержку. Впрочем, это не означает, что мы капитулируем перед этим Стенькой Разиным. В любом случае его надо как следует приструнить.
Они вернулись к машине. Лаптев, как ни в чём небывало громко храпел, перебравшись с пола кабины на пассажирский диван. Из его раскрытого рта стекала ниточка слюны. В этом отвратительном типе невозможно было узнать пламенного оратора с пронзительным вдохновенным взглядом, который умел с первых слов нравится тысячам своих слушателей.
Для начала Вильмонт взял спящего дебошира за ворот, хорошенько тряхнул и влепил две звонкие оплеухи – не из мести, а чтобы побыстрее проснулся. Лаптев открыл глаза, увидал перед собой старика и начал браниться.
А ну-ка, братцы вытащите его из машины, – распорядился начальник экспедиции. Упирающегося Лаптева выволокли на снег и поставили на колени. Связанный по рукам и ногам, совершенно беспомощный он сразу переменился – стал клясться, что всё понял и такого больше не повториться.
Луков смотрел на плаксиво скривившуюся мордочку «гордого пассионария мировой революции» и только диву давался. Человеческая натура не уставала поражать Одиссея своей непредсказуемостью и разнообразием. Кто бы мог подумать, что натура, окружённая героическим ореолом отчаянного храбреца, одним своим словом поднимавшего на белогвардейские пулемёты красногвардейские цепи, и не раз в своей ещё короткой революционной биографии командовавшего собственным расстрелом, так позорно потечёт от пары пощёчин!
Для большего «педагогического» эффекта Вильмонт наставил на хулигана реквизированный у него громадный револьвер. Лаптев сразу прекратил нытьё – зачарованно установился на дуло, нацеленное ему аккурат в переносицу, втянул голову в плечи, задрожал, стал умолять, заикаясь:
– Клянусь, б-больше ни глотка не сделаю. Поверьте!
«Крайняя жестокость – оборотная сторона трусости» – подумал Луков, вспомнив с каким безжалостным равнодушием комиссар посылал на смерть и лично убивал под Симбирском обвинённых им в трусости лётчиков. Оказавшись же сам в их шкуре, почти мгновенно сломался. Впрочем, Одиссей чувствовал, что натура комиссара намного сложнее. Гранит Лаптев был человеком обстоятельств и настроения. В определённые моменты психологического взлёта он мог действительно вести себя как сверхчеловек, но в минуты «эмоционального пике» пасть до уровня полного ничтожества, как теперь.