— Ну, тогда фигурами можно шваркнуть! — не унимался сокамерник. — Как в фильме «Джентльмены удачи», помнишь?
Заключенные из соседних камер недоуменно переглядывались, слыша, как развеселились русские перед сном.
Мишель Лернер нехотя поднялся с койки и подошел к решетке. Прислушался.
Он понимал русскую речь — его предки когда-то жили на Украине, и лишь Вторая мировая спугнула их с насиженных мест.
Немного постояв, он поморщился, взял со стола железную кружку и несколько раз громыхнул ею о стальные прутья:
— Taisez-vous! [16] — прозвучал гортанный выкрик финансового махинатора.
— О! Папа Лернер волнуется! — фыркнул Лёха. — Спать мы ему не даем.
И, перевернувшись на левый бок, заглянул в лицо Одинцова:
— Вить…
— Что?
— Я вроде секу, что на тебя Женевьева глаз положила. Не чувствуешь?
Одинцов помолчал и ответил:
— Есть немного.
— Не к добру, помяни мое слово. Поаккуратнее ты с ней, делай вид, что вообще не замечаешь это.
— Хорошо.
* * *
Свет в тюремных коридорах погас, и камеры погрузились в темноту. Обманчивая тишина повисла в воздухе несвободы. То в одной стороне, то в другой слышались негромкие вскрики и бормотание спящих заключенных: кому-то снились кошмары, кто-то во сне опять оказывался на воле. Виктор провалился в тревожное забытье. Уже который день ему грезилась Москва. Почему-то заснеженная, она проглядывала сквозь метель знакомыми очертаниями кремлевских башен, сталинских высоток и родной Таганки, где старые, дореволюционные дома перемешивались с высокими многоэтажками последних лет застройки.
Внезапно из зыбкого тумана сна выплыли контуры знакомых окон. В одном из них Одинцов увидел лицо своей дочери, оно было неестественно большим, как будто вместо обычного стекла в рамах находились огромные пластинки с диоптрией; Виктор приблизился к Наташе и хотел было открыть створки, но его руки лишь скользили по гладкой поверхности, издавая резкие, пронзительные звуки, словно железные полозья груженых санок терлись об асфальт.
В этот момент Одинцов ощутил толчок в плечо:
— Просыпайся, пора! — голос сокамерника сливался с мерзким звуком тюремного звонка.
Виктор открыл глаза и понял, что находится не на своей любимой Таганке. Грудь сдавила горькая, глухая тоска, и он в который раз стиснул зубы, чтобы не расплакаться, как когда-то давно, в далеком детстве, заблудившись в одном из многочисленных переулков родного района.
Виктор медленно двигался вдоль ряда плотно сдвинутых друг к другу столов. Полиэтиленовые доски с коричнево-белыми полями и ровный строй фигурок по краям сливались в хорошо знакомый пейзаж предстоящего массового сражения, где с одной стороны армиями руководит один полководец, а с другой у каждого комплекта — свой военноначальник.
Сегодня их было тридцать три человека.
На крайнюю доску слева от нашего шахматиста за стол неожиданно для многих села Женевьева. Сзади её расположились сразу несколько охранников. Скрестив руки на груди, они с почтительным вниманием уставились вниз на черные фигуры, и, наклоняя головы друг к другу, иногда тихо перешептывались.
Чуть поодаль хозяйки Seine Saint-Déni возвышался тучной фигурой Мишель Лернер, несколькими досками правее устроился Лёха. Он в нетерпении вертелся на стуле, ожидая начала игры. Рядом с ним расположился Жан Темплер, выделяясь своей фиолетовой шевелюрой.
За игроками плотной стеной стояли две сотни заключенных, которые приготовились наблюдать это столь необычное в тюремных стенах зрелище.
Когда все расселись, и в зале воцарилась относительная тишина, со стула поднялась Женевьева и произнесла несколько фраз. В ответ раздался смех, прозвучало несколько жидких хлопков.
— Она представила тебя, как не очень удачливого, но задиристого шахматиста из далекой России, — перевел Лёха, — юмор это у них своеобразный такой!
Одинцов шевельнул желваками:
— Начинаем? — он посмотрел в сторону начальницы.
— Oui [17] — кивнула та и села на стул.
Согласно неписанным правилам сеансов на всех досках белыми играл Одинцов. Он быстро подошел к крайней доске слева и плавным движением передвинул королевскую пешку на два поля вперед.
Е два — е четыре.
Женевьева молниеносно ответила движением своего такого же пехотинца, но только на одно поле от короля.
Е семь — е шесть.
— Défense française! [18] — улыбнулся Виктор. — Весьма символично!
И, не делая хода на доске Женевьевы, шагнул правее. Это было его правило игры в сеансе: не дать увлечь себя быстрой серией ходов, когда возрастает вероятность случайной ошибки.
Мишель Лернер в ответ на такое же выступление королевской пешки внезапно вытащил носовой платок, и принялся шумно сморкаться в него, всем видом показывая, что ему сейчас не до игры.
Виктор пожал плечами и двинулся дальше.
Он чередовал свое излюбленное начало 1.е4 с другими ходами: 1.d4,1.с4 и 1.Kf3.
Подойдя к Лёхе, Одинцов улыбнулся и внезапно для себя перетащил правую коневую пешку на два поля вперед.
— Ёкарный бабай! — воскликнул соотечественник Одинцова. — Что за ход такой ты залепил?
— Дебют Гроба называется, между прочим, — улыбнулся Виктор, — же два — же четыре, есть такой ход!
— Вот спасибо, удружил! — удивленно взметнул брови Лёха. — Как играть то здесь? Из дебютов я только испанскую партию помню чуть…
И сокамерник Одинцова, картинно обхватив голову руками, задумался. Виктор едва занес руку над соседней доской, за которой сидел Жан Темплер, как тот, широко улыбнувшись, внезапно перевернул её на сто восемьдесят градусов.
— On peut? [19] — произнес француз, заглядывая снизу вверх в глаза Одинцова, и добавил. — О кэй, мэтр?
Виктор, пожав плечами, ответил:
— О кэй, играй белыми, коль так хочешь…
Заключенный с пожизненным сроком удовлетворенно заулыбался:
— Merci! [20]
И сделал любимый ход Одинцова: 1.е4.
Виктор молниеносно ответил своей коронной «сицилианкой» 1…с7 — с5, и двинулся дальше.