Прежде всего, он доложил о своем революционном карьерном росте и об оказанном ему комитетом доверии в Гнездниковский переулок. Там очень положительно оценили успехи сотрудника. Причем Саломееву тут же было дано указание его заботливым попечителем отправляться на Неглинную и получить в оружейном магазине Рогена пятьдесят маузеров, оплаченных уже охранным отделением. На непременно ожидающий Саломеева вопрос комитетчиков – откуда у него средства на покупку такого арсенала? – чиновник научил отвечать, что-де ему в свое время пожертвовал крупную сумму на революциюодин известный и чрезвычайно состоятельный писатель.
Когда Саломеев привез целую телегу оружия в Техническое училище, там случился настоящий переполох, как если бы в распоряжение комитета подошел пехотный полк. Кто-то из комитетчиков в восторге чувств придумал Саломееву называться отныне Дантоном. Польщенный такою высокою оценкой – хоть не Марат, но все же! – и пообещав с честью нести имя славного своего предшественника, Саломеев заверил товарищей, что это только первый его скромный шаг по организации боевых дружин. Дальше он намерен развернуть деятельность куда более впечатляющую.
И он с удвоенною энергией принялся за дело. Со своим верным Клецкиным Саломеев объезжал Москву из конца в конец. Он по-прежнему выступал перед собраниями, агитировал во всеуслышание, но помимо того вел теперь еще и приватные переговоры с отдельными надежными товарищами об организации ополчения. Так, менее чем за месяц Саломеев поставил под ружье по всей Москве до двухсот человек. Вооружил этих бойцов он опять же при щедром вспомоществовании Гнездниковского. Не было недостатка теперь и в командирах отдельных боевых групп, – их не составляло труда найти среди возвращавшихся с Дальнего Востока демобилизованных маньчжурцев, почти поголовно бывших в претензиях к власти и за бездарно проведенную кампанию, и еще более за несвоевременный малодушный мир.
А где-то в начале октября судьба, и без того к Саломееву более чем благосклонная, преподнесла ему настоящий ценный сюрприз: в Москву возвратились старые его кружковцы – Мещерин и Самородов. Едва они встретились в Техническом училище, Саломеев, даже не интересуясь их дальнейшими планами, немедленно назначил того и другого командовать отрядами дружинников.
Друзья не виделись с Саломеевым почти полтора года. И они, прошедшие огни и воды и, казалось, приобретшие невозмутимость записных бывальцев, теперь просто-таки потерялись от разительной перемены, произошедшей с их товарищем: это был уже не тот прежний малозначительный руководитель безвестного социалистического кружка, благоговеющий перед пустыми прожектерами, вроде Гецевича, а настоящий безупречный вождь революции, влиятельный, авторитетный предводитель масс.
Не успел Саломеев переступить порога училища, его тотчас окружили тужурки и, перебивая друг друга, стали что-то ему говорить, о чем-то расспрашивать… Но задерживаться с ними Саломееву было недосуг. Увидев стоящих в сторонке бывших своих кружковцев, он махнул им рукой, приглашая следовать за ним, и поспешил в верхний этаж. По дороге, наскоро справившись об их военной службе и не дослушивая ответа, он и объявил Мещерину и Самородову о своих видах на них.
Саломеев быстро и уверенно шел по коридорам училища, кивком отвечая на бесчисленные приветствия, раздававшиеся в его адрес со всех сторон, и на ходу, громко, так, чтобы это слышали все кругом, наставлял своих старых соратников: «Игра в социалистические кружки окончилась! Мы вступили в новый этап борьбы! От спячки – к стачке! От стачки – к вооруженному восстанию! Таков наш сегодняшний лозунг! Мы всерьез беремся за оружие! Мы готовы сражаться! На вызов преступного самодержавия мы отвечаем праведным пролетарским гневом! яростной борьбой не на жизнь, а на смерть! Час искупленья пробил!»
На втором этаже к Саломееву подскочил студент и выкрикнул: «Товарищ Дантон, скорее! вас ждет комитет! Без вас не начинают заседания». Обалдевшие Мещерин с Самородовым только переглянулись в который раз.
В комнате, куда Саломеев втолкнул впереди себя Мещерина с Самородовым, за длинным столом тесно сидели люди – дюжины две всех, – они все разом оглянулись на вошедших. Председательствующий – бородатый брюнет в очках – впился пронзительным взглядом в незнакомцев – кто такие? как сюда попали? Но, увидев позади них Саломеева, успокоился.
Опережая возможные вопросы к нему, Саломеев громко отчеканил:
– Товарищи! Поздравляю вас с еще одним успехом! Железнодорожники сформировали дружину в сорок с лишним человек! И обещались ее еще усилить. Сегодня я им передал двенадцать браунингов. Но они просят больше их не баловать: фабричное оружие предоставлять тем, кто по-настоящему в нем нуждается. Сами же они в состоянии изготовить для себя все, что необходимо. Чего им действительно недоставало, так это толковых командиров. Но и эта задача только что неожиданно счастливо разрешилась. Вот, позвольте вам представить, – он оглянулся на своих спутников, – Алексей Самородов и Владимир Мещерин – давнишние, еще довоенные, участники моего кружка. Исключительно надежные товарищи! Ручаюсь, как за самого себя. Они только что из Маньчжурии, из самого военного пекла. Лучших командиров невозможно и придумать!
Мещерин хотел объяснить присутствующим, и прежде всего Саломееву, что они не только что из Маньчжурии и о военном пекле, по правде сказать, уже порядком подзабыли, потому что последние полгода провели с Алексеем в плену на Ниппоне, но комитету, и без того заждавшемуся важнейшего своего члена, некогда было их выслушивать. Саломеев, похлопывая ладонями одновременно того и другого по спине, этак непринужденно направил их в дверь, шепнув единственное, чтобы они его дождались.
В то время, когда вся Москва ходила ходуном от невиданных событий, бурлила, вздыбленная бунтарским вихрем, и революционное лихо бесцеремонно ворвалось в жизнь тысячей обывателей, в покойном особняке на Малой Никитской тоже все перевернулось вверх дном, но только от счастливого переполоха: у коммерции советника Дрягалова родился внук!
В первые по рояедении младенца дни Дрягалов не допускал к Лене решительно никого. Хотя доктор Епанечников, лично принимавший роды у дочери, и заверил свата, что Лена вполне здорова и ей только на пользу будет как можно скорее приступить к обычным повседневным заботам, Дрягалов поначалу так бдительно оберегал родильницу, что даже самую привилегированную их гостью Татьяну Александровну попросил до крестин повременить беспокоить подругу.
Лишь выждав положенный срок, Дрягалов вывез свою фамилию в полном составе в свет. Крестить внука он пожелал там же, где венчались Дима с Леной, – у единоверцев, в Лефортове. К этому времени уже решилось, какое имя будет носить новорожденный: аккурат на восьмой день по разрешении выходил праздник Иоанна Крестителя, и Дрягалов, посоветовавшись, естественно, с сыном и невесткой, придумал называться отныне его потомку Иваном Дмитриевичем. В восприемницы, по единодушному мнению счастливого семейства, приглашена была Таня.
Счастье любимой подруги и для Тани стало личным знаменательным событием. Выдержав установленный Дрягаловым для Леночки карантин, Таня решительно поселилась в Малой Никитской. Часто даже на ночь не возвращалась домой. А уж дни так все напролет теперь проводила у подруги. Госпиталь Таня давно оставила: еще летом, до подписания мира, когда боевые действия в Маньчжурии прекратились и поток раненых почти иссяк, почему в госпиталях персоналу стало вполне по силам управляться без помощников, Капитолина Антоновна объявила всем своим домашним и домочадцам демобилизацию. Жизнь в доме полицмейстера Потиевского вернулась в привычную колею.