– Я не знаю… Конечно… – несколько успокаиваясь и оттого с трудом проговорила Таня. – Надо подумать. Ты что-нибудь можешь уже предложить?
– Пока ничего такого определенного. Ума не приложу, куда она могла подеваться… Я, например, себя ставлю на ее место – куда бы я пошла? Решительно некуда идти. Разве на дачу?.. Таку них нет дачи.
– А что, если она… То есть ее уже… – прошептала Таня. Она не осмелилась закончить эту свою мысль, но и без того все было понятно.
– Господь с тобою! Такого греха Лиза не примет на душу. Никогда. Я уверена. Я даже этого предполагать не хочу. Но что предполагать, я, по правде сказать, не знаю. Нам с тобой надо будет пойти к ее родителям и обо всем хорошенько договориться. Чтобы действовать вместе. Сообща. Думаю, тогда пользы будет больше.
– Как к родителям?! – переполошилась Таня. – Это значит им нужно будет все рассказывать?! О том, как мы… как я обошлась с Лизой?! Да я бы не хотела им на глаза теперь показаться. Как это ужасно!
– Не тревожься об этом, – успокоила ее Лена, причем Тане опять показалось, что подруга говорит с ехидцей. – Они уже все знают. Как мы обошлись. Письмо они, разумеется, прочитали вперед меня. А что ты думаешь?! – и правильно сделали! – у них дочь любимая пропала, а они что же, должны быть настолько щепетильными, чтобы даже не прочитать последней ее записки, не испросив прежде на то разрешения у лиц, к которым эта записка адресована?!
– И что они? – краснея и пряча глаза, спросила Таня. Если за свой поступок Таня успела уже испытать и тяжелые душевные переживания, и болезненное раскаяние, и мучительное от своей бесполезности сожаление, чего угодно, но менее прочего стыд, то теперь именно стыд, жгучий, щемящий стыд, охватил всю ее до кончиков пальцев, превзойдя все другие чувства.
– Они ко всему этому отнеслись как к обычной размолвке между подругами, – ответила Леночка. – И к нам как будто не в претензиях. Во всяком случае, не показывают виду. Григорий Петрович вообще сильно на нее ругается. Взбалмошною девчонкой называет. Но, кажется, больше для видимости. Ты же знаешь, как он ее любит. Поэтому и давай думать, что полезного мы можем предпринять. Знаешь, что еще можно было бы сделать? – обойти ближайшие к их дому приходы и расспросить там. А вдруг кому-нибудь что-то известно. Случайно. Обычно в приходах такие происшествия как-то быстро узнаются. От них там поблизости, кажется, церковь Василия Кесарийского. На Тверской-Ямской. Прежде всего давай туда сходим.
– Да я бы с удовольствием. – Таня грустно и виновато улыбнулась. – Но я в узах… Ты же знаешь…
– Да-а, совсем забыла… Александр Иосифович строг очень. Но его тоже можно понять. Он сейчас со мною разговаривал, и, в общем-то, он прав… почти во всем. А кстати, Таня, я тебя вот о чем хотела спросить еще прежде. – Леночка помялась, затрудняясь продолжить. – А не мог ли это Александр Иосифович выдумать?., для чего-нибудь…
– Что выдумать? – не поняла Таня. С ее лица еще не сошла грустная улыбка от предшествующих дум.
– Ну про Лизу… – совсем уже с трудом вымолвила Леночка. – Что это она… про кружок сказала…
– Папа?! – выдохнула Таня, не до конца еще уяснив себе существа сказанного. Но уже в следующую секунду она вся вздрогнула, словно ей чем-то плеснули в лицо. Она порывисто вскочила со стула и, борясь со сдавливающим горло удушьем, прорычала: – Как ты смеешь… ты п… презренная!..
За время разговора с Леночкой Таня не раз уже была готова вспылить, настолько пристрастно, ей казалось, подруга с нею объясняется. Но все сдерживалась. Свои обиды ей доставало сил претерпевать. Теперь же ее совершенно прорвало. Ибо тень брошена была уже не на нее, а на благороднейшего из людей – на ее отца. Тут уже спуска не может быть. Никому и никогда.
– И ты думаешь, после такого гадкого оскорбления останешься моею подругой?! – Таня наступала на Леночку, страшно сверкая глазами. – Думаешь, появишься еще в этом доме?!
Леночка, потрясенная и покрасневшая от досады за свою оплошность, тоже вскочила и, сложив на груди руки, как складывают на причастии, оборотила к Тане кричащий мольбою о пощаде взгляд. Как же, говоря об ее отце, она не учла так хорошо ей известный крутой норов подруги! Как могла не соотносить с этим все свои слова! И вчера с Лизой, и теперь с Таней у нее не хватило ни мудрости, ни такта, чтобы избежать ссоры, чтобы необдуманною наперед своею речью не нанести обиды той и другой. И такая-то незадача выходит у нее! Известной между подруг миротворицы!
– Таня! – взмолилась Леночка. – Выслушай меня ради бога! Я совсем не то хотела сказать. Я не имею в виду, что Александр Иосифович оболгал Лизу. Я только предположила, а не мог ли он ошибиться, то есть неверно понять… – Она торопилась побыстрее объясниться и оттого запуталась. – Я хотела только сказать, что не он ли сказал… то есть не он ли…
– Прочь от меня! – прошипела Таня сквозь онемевшие губы. – Презренная арестантка!
Леночка почувствовала, что ей делается дурно. Она закрыла лицо ладошкой и бегом выбежала за дверь.
Василий Никифорович Дрягалов прежде уже бывал в Париже. Но ни тогда, ни теперь ему этот Париж не показался. После первого своего вояжа на все расспросы он отвечал коротко: суетно дюже. Он не договаривал, что, привыкши в отчине быть для многих повелителем и, что еще удовольнее, покровителем, на чужбине ему пришлось почувствовать себя вдруг одиноким и потерянным. В городе, например, он не мог самостоятельно ни спросить ничего, ни прочитать. Взять фиакр и то для него было проблемой: коли извозчик-то по-русски ни бельмеса! И все это действовало на него крайне удручающе. Ему вспомнилось, что таким же беспомощным он был четверть века назад, когда, поступив в услужение в мясную лавку к бывшему своему односельчанину, он впервые попал в большой город. Но тогда у него ветер гулял в карманах, а каково-то ему было себя почувствовать беспомощным теперь?! Правда, в этот его, второй по счету, приезд в Париж Машенька постаралась сделать все, чтобы он поменьше затруднялся неудобствами, повлеченными умеренною, мягко говоря, его образованностью. Она сопровождала Василия Никифоровича повсюду и спешила предупредить малейшие его трудности в сношениях с инородцами.
Больше всего Дрягалов интересовался, как это у них в загранице заведено торговое дело. Его тянуло на торжища и во всякие магазинчики, как почитателя изящного тянет в Лувр. Хотя и в Лувре, и в других достодивных местах Парижа Дрягалов, под Машенькиным водительством, тоже побывал. Но все эти парижские чудеса болезненно задевали в нем патриотические чувства. Выслушав от Машеньки рассказ о Вандомской колонне, он авторитетно ей и Диме объяснил, что если бы мы, русские, перелили отбитые у него пушки – при этом Дрягалов небрежно махнул длинною своею бородой в сторону застывшего на вершине колонны императора, – то вышел бы столп аккурат втрое против ихнего! Собор Парижской Богоматери поразил его в самое сердце. «Поболее храма Христа церква будет», – проговорил он с досадой, впившись глазами в мрачный готический колосс. Зато он даже обрадовался, когда услыхал парижские колокола. «А-а, – махнул Дрягалов рукой, – чугунный звон». Машенька только прятала улыбку, слушая подобные толкования Василия Никифоровича.