— Но ведь они все мужского пола, не так ли?
— Ну и что?
— Они не защитят тебя, Оскар.
— Они — это все, что у нас есть.
— Может быть, это все, что есть у тебя…
Она выскользнула из его объятий и направилась к двери. Он последовал за ней на площадку, требуя ответа на то, что она хотела сказать последней фразой. Разозлившись в конце концов на его трусость, она повернулась к нему лицом и сказала:
— Долгие годы великая сила была у тебя под носом!
— Какая сила? Где?
— В темнице под Башней Роксборо.
— Что ты такое несешь?
— Ты не знаешь, кого я имею в виду?
— Нет, — ответил он, в свою очередь рассердившись. — Чушь какая-то.
— Я видела ее, Оскар.
— Как ты могла? Никто, кроме членов Общества, не может попасть в Башню.
— Я могу показать ее тебе. — Она понизила голос, внимательно вглядываясь в обеспокоенное, раскрасневшееся лицо Оскара. — Я думаю, что она — кто-то вроде Богини. Я дважды пыталась вызволить ее, и оба раза у меня ничего не получилось. Мне нужна помощь. Мне нужна твоя помощь.
— Это невозможно, — сказал он. — Башня представляет собой хорошо укрепленную крепость. А сейчас — тем более. Говорю тебе, этот дом — единственное безопасное место во всем городе. Выйти из него — равносильно самоубийству.
— Значит, так тому и быть, — сказала она и начала спускаться по лестнице, не обращая внимания на его призывы.
— Но ты не можешь уйти от меня, — сказал он, словно бы в удивлении. — Я люблю тебя. Ты слышишь? Я люблю тебя.
— Существуют вещи поважнее любви, — ответила она, тут же подумав, что легко произносить такие слова, зная, что дома ее ждет Миляга. И все равно это было правдой. Она видела этот город уничтоженным и обращенным в пыль. Предотвратить это — действительно важнее, чем любовь, в особенности если подразумевать под ней склонность Оскара к разнообразию.
— Не забудь запереть за мной дверь, — сказала она, спустившись с лестницы. — Никогда не знаешь, какого гостя пошлет тебе судьба.
По дороге домой она зашла в магазин купить кое-каких продуктов. Хождение за покупками никогда не было ее любимым занятием, но сегодня эта процедура приобрела какой-то сюрреалистический характер благодаря ощущению надвигающейся катастрофы, которое сопровождало ее. Она расхаживала по магазину, выбирая необходимое, а в это время в голове у нее разворачивалась картина смертоносного облака, неумолимо наползающего на город. Но жизнь должна продолжаться, пусть даже за кулисами ее и поджидает забвение. Ей нужно было купить молоко, хлеб и туалетную бумагу, а также дезодорант и пакеты для мусора. Только в художественном вымысле ежедневная рутина существования отодвигается в сторону, чтобы освободить центр сцены для великих событий. А ее тело будет испытывать голод, уставать, потеть и переваривать пищу до тех пор, пока не опустится последний занавес. В этой мысли для нее заключалось странное утешение, и хотя темнота, сгущавшаяся у порога мира, должна была бы отвлечь ее от повседневности, произошло совершенно обратное. Сыр она выбирала куда более привередливо, чем обычно, и перенюхала с полдюжины дезодорантов, прежде чем нашла устраивающий аромат.
Покончив с покупками, она поехала домой по деловито гудящим улицам, размышляя по дороге о Целестине. Раз Оскар отказался помогать, ей придется искать поддержки у кого-нибудь другого. А так как круг людей, которым она могла довериться, был очень узок, то выбор надо было делать между Клемом и Милягой. Конечно, у Примирителя много дел, но после обетов вчерашней ночи оставаться всегда вместе, делиться всеми страхами и видениями — он безусловно поймет ее желание освободить Целестину, хотя бы для того, чтобы положить конец этой тайне. Она решила рассказать ему о пленнице Роксборо при первой же возможности.
Когда она вернулась, дома его не оказалось, но это ее не удивило. Он предупредил, что будет уходить и возвращаться и самое разное время — разумеется, подготовка к Примирению требовала этого. Она приготовила ленч, но потом решила, что пока еще не проголодалась, и отправилась наводить порядок в спальне, которая так и стояла неприбранной после ночной оргии. Расправляя простыни, она заметила, что в них угнездился крохотный жилец — осколок синего камня (она предпочитала думать о нем, как о яйце), который раньше лежал в одном из карманов ее разорванной одежды. Вид его отвлек ее от уборки, и она присела на край кровати, перекладывая камешек из одной руки в другую с мыслью о том, не сможет ли он перенести ее — хотя бы ненадолго — в темницу Целестины. Конечно, жучки Дауда его сильно обглодали, но ведь и когда она впервые обнаружила его в сейфе Эстабрука, он был всего лишь фрагментом скульптуры, и тем не менее это не лишало его магических свойств. Сохранил ли он их до сих пор?
— Покажи мне Богиню, — сказала она, крепко сжимая яйцо в руке. — Покажи мне Богиню.
Мысль о том, что эта незамысловатая просьба поможет ее сознанию покинуть тело и отправиться в полет, неожиданно показалась ей верхом абсурда. Так не бывает — разве что в какую-нибудь волшебную полночь. А сейчас — середина дня и шум города доносится до нее сквозь открытое окно. Однако ей не хотелось закрывать его. Нельзя же изгонять внешний мир всякий раз, когда она захочет изменить свое сознание. Улица, люди, идущие по ней, грязь, шум города и летнее небо — все это должно стать частью механизма освобождения души, а иначе ее ждет та же плачевная участь, что и ее сестру, которая была порабощена и ослеплена задолго до того, как нож выколол ей глаза.
По своему обыкновению, она стала разговаривать сама с собой, упрашивая чудо случиться.
«Ведь это уже случалось раньше, — сказала она. — Значит, может случиться снова. Имей терпение, женщина».
Но чем дольше она сидела так, тем сильнее было ощущение нелепости происходящего. Картина идиотического моления возникла перед ее мысленным взором: вот она сидит на кровати, выпялив глаза на кусок мертвого камня; просто какое-то скульптурное воплощение глупости.
— Дура, — сказала она самой себе.
Неожиданно ощутив усталость, она поднялась с постели. И тотчас осознала, что ее мысленный взор показал ей это движение со стороны, сам при этом паря в районе окна. Она ощутила мгновенный укол страха и во второй раз за тридцать секунд назвала себя дурой, но на этот раз не за то, что теряла время с бесполезным яйцом в руках, а за то, что не смогла понять, что картина, которую она приняла за красноречивое свидетельство неудачи, — вид своего собственного тела, сидящего на кровати в ожидании чуда, — была в действительности доказательством того, что это чудо произошло. Ее зрение покинуло тело так незаметно, что она даже не поняла, в какой момент это случилось.
— Темница, — сказала она, подсказывая своему взору направление, в котором он должен двигаться. — Покажи мне темницу Богини.
Хотя он парил рядом с окном и мог бы вылететь прямо оттуда, вместо этого он резко взмыл под потолок, откуда ей открылась качающаяся комната (от подъема у нее закружилась голова) и в ней, словно в колыбели, — ее собственное тело. Потом взор ее опустился. Ее затылок возник перед ней, будто огромная планета, и, проникнув сквозь череп, она стала опускаться все ниже и ниже в глубины своего тела. Повсюду она видела признаки паники — неистовое биение сердца; легкие, судорожно делающие неглубокие вдохи… Нигде не было видно сияния, которое встретило ее в теле Целестины; ни одного проблеска светоносного синего цвета, цвета камня и Богини. Вокруг — лишь клубящаяся темнота. Она хотела объяснить яйцу его ошибку, чтобы оно извлекло взор из этой ямы, но если ее губы и складывались в подобные мольбы (в чем она сильно сомневалась), они так и остались безответными, и падение продолжалось, словно она превратилась в залетевшую в колодец пылинку, которая может опускаться вниз часами, так и не достигнув дна.