— Входи, — сказала она Миляге. — Входи и закрой дверь.
Он захватил с собой и мальчишку, но у нее уже не было сил возражать.
— Он не причинил тебе вреда? — спросил он.
— Нет, — ответила она и почти пожалела, что этого не произошло — что он не открыл перед ней звериную ипостась своего «я». — Ты говорил мне, что он изменился, Миляга, — сказала она. — Ты говорил, что он превратился в чудовище, что черты лица его искажены, но он был таким же, как ты.
Пока она говорила, ярость медленно вскипала в ней, и она не сдерживала ее, направляя ее на отвращение и перерабатывая его в более чистое, более зрячее и умное чувство. Миляга сбил ее с толку своим описанием Сартори, нарисовав перед ее мысленным взором портрет существа, на котором его злодейства оставили такой глубокий след, что оно почти утратило человеческое подобие. Но в его обмане не было никакого злого умысла — лишь желание как можно полнее отделить себя от человека, у которого было его лицо. Теперь он понял свою ошибку, и было очевидно, что его мучают жестокие угрызения совести. Он подался чуть-чуть назад, наблюдая, как стихает дрожь, сотрясающая ее тело. Не было смысла скрывать заключительную часть обмана Сартори ни от Миляги, ни от Клема. Так или иначе вскоре она станет очевидной. Она положила руку себе на живот.
— Я беременна, — сказала она. — Это его ребенок. Ребенок Сартори.
В более спокойном и рациональном мире она, наверное, смогла бы расшифровать выражение, появившееся на лице Миляги, когда он услышал эту новость, но сейчас это было сделать не так-то легко. Конечно, в этом лабиринте скрывался гнев, как, впрочем, и недоумение. Но не было ли в нем и немного ревности? Когда они вернулись из Доминионов, он отверг ее. Его миссия Примирителя отняла у него влечение. Но теперь, когда его двойник прикасался к ней, удовлетворил ее — разглядел ли он на ее лице эту вину, столь же плохо замаскированную, как и его ревность? — его собственническое чувство было уязвлено. Как обычно, на всем протяжении их романа, ни одно их чувство не было свободно от парадокса. А Клем — дорогой, милый Клем, с которым ей всегда было так хорошо, — раскрыл ей навстречу объятия и спросил:
— Не побрезгуешь?
— Господи, ну что ты такое говоришь?
Он подошел и крепко обнял ее. Они долго стояли так, покачиваясь взад и вперед.
— Я должна была догадаться, Клем, — сказала она тихо, чтобы не услышали ни Миляга, ни мальчик.
— Это тебе сейчас так кажется, — сказал он. — Из будущего всегда легко судить прошлое. — Он поцеловал ее в голову. — Лично я просто рад, что ты цела и невредима.
— Он ни разу не угрожал мне. Он ни разу не прикоснулся ко мне без…
— Без твоего разрешения?
— Ему не нужно было мое разрешение, — сказала она. — Он и так знал, что я хочу этого.
Услышав, как входная дверь снова открывается, она оторвалась от плеча Клема. Миляга вновь шагнул на солнце; мальчишка последовал за ним. Оказавшись на улице, он запрокинул голову и, поднеся ладони ко лбу, стал изучать небо у себя над головой. Увидев его за этим занятием, Юдит поняла, кем был наблюдатель, которого она заметила в одном из видений над Бостонской Чашей. Разгадка была не бог весть какая важная, но это нисколько не умалило удовольствия, которое она испытала.
— Сартори — это брат Миляги, да? — спросил Клем. — Боюсь, я еще путаюсь в родственных отношениях.
— Они не братья, они двойники, — ответила она. — Сартори — его идеальная копия.
— Насколько идеальная? — спросил Клем, глядя на нее с едва заметной лукавой улыбкой.
— О-о… абсолютно идеальная.
— Стало быть, вы не так уж плохо провели время?
Она покачала головой.
— Совсем неплохо, — ответила она. — Он говорил мне, что любит меня, Клем.
— О Господи.
— И я поверила ему.
— Сколько дюжин мужчин говорили тебе то же самое?
— Да, но с ним было все иначе…
— Женщины так говорят о каждом.
Она окинула взглядом наблюдателя за солнцем, удивленная снизошедшим на нее покоем. Неужели одно лишь воспоминание о том, как Сартори объяснялся ей в любви, смогло прогнать все страхи?
— О чем ты думаешь? — спросил у нее Клем.
— О том, что он чувствует нечто такое, чего никогда не чувствовал Миляга, — ответила она. — Может быть, никогда и не мог почувствовать. Можешь не напоминать мне о том, как все это отвратительно. Я и сама знаю, что он разрушитель, убийца. Он вырезал целые страны. Как я могу испытывать к нему какие-то чувства?
— Хочешь услышать банальность?
— Давай.
— Ты чувствуешь то, что ты чувствуешь. Некоторые сходят с ума по морякам, некоторые — по мужчинам в резиновых костюмах и боа из перьев. Мы делаем то, что мы делаем. Никогда не надо ничего объяснять, ни в чем извиняться. Вот и все.
Она обхватила его лицо обеими руками и расцеловала.
— Ты просто великолепен, — сказала она. — Ведь мы останемся в живых, правда?
— Останемся в живых и будем процветать, — сказал он. — Но я думаю, лучше нам найти твоего красавчика ради всеобщего… — Он запнулся, почувствовав, как руки ее судорожно сжались. — В чем дело?
— Целестина. Я послала его в Хайгейт к Башне Роксборо.
— Извини, я не понимаю.
— Плохие новости, — сказала она и, высвободившись из его объятий, выбежала на порог.
Услышав, как она зовет его, Миляга бросил наблюдения за небом и вернулся к входной двери. Она повторила ему ту же фразу, которую только что сказала Клему.
— А что там такое, в Хайгейте? — спросил он.
— Там женщина, которая хотела тебя видеть. Скажи, имя Низи Нирвана тебе что-нибудь говорит?
Миляга на секунду задумался.
— Это из какой-то сказки, — сказал он.
— Нет, Миляга. Это из жизни. Она настоящая, живая. Во всяком случае, была живой.
Не только сентиментальность была причиной того, что Автарх Сартори покрыл стены своего дворца изображениями улиц Лондона, выполненными с такой любовной точностью. Хотя он пробыл в этом городе совсем недолго — всего лишь несколько недель, с момента рождения и до отбытия в Примиренные Доминионы, — Отец Лондон и Мать Темза воспитали его по-королевски. Разумеется, метрополис, открывающийся с вершины Хайгейтского холма, на котором он в данный момент стоял, был куда больше и мрачнее города, где он бродил тогда, но в нем осталось достаточно мест, способных возбудить живые, сжимающие сердце воспоминания. На этих улицах его учили сексу профессионалки с Дрюри-Лей. Он обучался убийству на набережной, наблюдая за тем, как воскресным утром в грязной воде моют трупы людей, ставших жертвами поножовщины субботнего вечера. Он обучался закону в Линкольн Инн Филд и видел правосудие в Тайберне. Это были прекрасные уроки, и все они помогли ему сделаться человеком, которым он стал. Единственный урок, обстоятельства которого он никак не мог припомнить (он даже не знал, было это в Лондоне или где-то еще), был урок мастерства архитектора. Наверняка в какой-то период жизни у него должен был быть преподаватель по этому предмету. В конце концов не был ли он человеком, чье видение создало дворец, легенда о котором будет жить в веках, пусть даже башни его и лежат сейчас в руинах? Где именно — в пылающей печи его генов или в его биографии — таилась искра, разжегшая этот талант? Возможно, он получит ответ на этот вопрос в процессе возведения Нового Изорддеррекса. Если он проявит терпение и наблюдательность, лицо его учителя рано или поздно проступит на его стенах.