Фрэнку этого, конечно, никогда не понять.
Он уходит, а я возвращаюсь к просмотру передачи с любительскими видеосъемками. Ко мне присоединяется Феликс, и мы уютно устраиваемся рядом на диване. Он у нас как игрушечный мишка, который умеет ходить и разговаривать. Такой мягкий, с ним приятно обниматься, а если нажать ему на живот, он всякий раз смеется. Его голова со светлыми кудрями похожа на одуванчик, а лицо такое открытое и полное надежд. И кажется, что у него всегда все будет только хорошо.
Наверное, мама с папой и про меня так думали.
– Феликс, как дела в саду? – интересуюсь я. – С Эйденом все еще дружишь?
– У него ветряпка, – сообщает братишка.
– Ветрянка?
– Ветряпка, – поправляет он, словно я дурочка. – Ветряпка.
– Ох. – Я киваю. – Надеюсь, ты не подцепишь.
– Я разрублю ветряпку мечом, – деловито говорит Феликс. – Я очень сильный боец.
Я снимаю темные очки и смотрю в его круглое открытое лицо. Феликс – единственный, на кого я могу смотреть, если с глазу на глаз. Родители – об этом вообще забудьте. В них столько беспокойства и страха, а также знаний. И как-то слишком много любви, если вам понятно. Когда на них смотришь, все лавиной возвращается обратно, смешиваясь с их гневом, довольно-таки праведным. Ясное дело, он направлен не на меня, но тем не менее. Он токсичен.
У Фрэнка всякий раз, когда он на меня смотрит, взгляд несколько испуганный. Типа «Помогите, моя сестра спятила, что делать?». Он сам этому не рад, но тем не менее. Ну разумеется. Когда сестра прячется в доме и ходит в темных очках, как ему еще себя чувствовать?
А голубые глаза Феликса такие ясные и прозрачные, как бальзам на душу. И он почти ничего не знает, за исключением того, что он Феликс.
– Ну, ты, – говорю я, и прижимаюсь щекой к его щеке.
– Ну, ты. – Он жмется ко мне еще сильнее. – Хочешь, сделаем снеговика?
Феликс прямо помешан на мультике «Холодное сердце», и я его за это не виню. Я и сама чувствую какое-то родство с королевой Эльзой. Только не уверена, что мой лед растает от какого-нибудь внезапного проявления любви. Скорее, мне придется его ледорубом скалывать.
– Одри, – послышался голос Фрэнка. – Линус пришел. Просил тебе передать.
Отстраняясь от Феликса, я снова надеваю очки. Фрэнк протягивает мне сложенный листок бумаги.
– О, – растерянно говорю я и беру листок. – Хорошо.
Когда он выходит из комнаты, я разворачиваю и смотрю на незнакомый почерк.
«Привет. Извини, что тогда так вышло. Не хотел тебя напугать. Линус».
О боже.
«О боже» на очень разных уровнях. Во-первых, он думает, что напугал меня. (Напугал, но это не потому, что он страшный.) Во-вторых, он считает нужным извиниться, и от этого мне нехорошо. В-третьих, что мне теперь делать?
Секунду подумав, я дописываю ниже:
«Нет, это ты меня извини. Это со мной что-то не так. А не с тобой. Одри».
– Феликс, – прошу я, – сходи отдай это Линусу. Линусу, – повторяю я, встретив его полный недоумения взгляд. – Другу Фрэнка. Линус! Большой мальчик!
Феликс берет листок и внимательно его осматривает. Затем сворачивает, кладет в карман и начинает играть с поездом.
– Феликс, иди, – подталкиваю его я, – отдай бумажку Линусу.
– Но она входит в карман, – возражает он. – Это будет моя карманная бумага.
– Она не твоя. Это записка.
– А мне нужна карманная бумага! – Братишка кривит лицо, собираясь разреветься.
Господи боже. В фильмах записки даже собакам на ошейник цепляют, и они послушно относят – без вот этого всего.
– Хорошо, Феликс, будет у тебя карманная бумага, – раздраженно говорю я, – что бы это ни значило. Вот. – Вырвав страницу из журнала, я засовываю его брату в карман. – А теперь отнеси ту бумажку Линусу. Он в игровой комнате.
Феликс наконец уходит, а я совсем не уверена, что записка достигнет своего адресата. Куда вероятнее, что братишка выбросит ее в мусорное ведро или засунет в дивиди-плеер, либо просто забудет о ее существовании. Я прибавляю громкости в телевизоре и стараюсь об этом забыть.
Но через две минуты снова появляется Феликс с запиской и восторженно требует:
– Читай! Читай карманную бумагу!
Я разворачиваю листок – Линус дописал еще одну строчку. Мы как будто с ним в «чепуху» играем.
«Фрэнк мне объяснил. Нелегко тебе, наверное».
Разгладив листок на коленке, я продолжаю:
«Все нормально. Хотя нет, ненормально. Но как есть. Надеюсь, вы выиграете».
Я снова отправляю записку со своим чудо-псом Феликсом и снова поворачиваюсь к экрану. Хотя передачу я уже вообще не смотрю. А просто жду. Ничего подобного со мной целую вечность не происходило. Я не общалась ни с кем за исключением родственников и доктора Сары уже… и не знаю сколько. Несколько недель. Месяцев. Феликс возвращается очень быстро, и я выхватываю у него листок.
«Мы танкуем. Фрэнк ругается, что я пишу. Одри, ты на меня дурно влияешь».
Я смотрю на написанное им мое имя. И чувствую некоторую близость. Как будто Линус чем-то во мне завладел. Я пытаюсь услышать его голос. Одри.
– Рисуй слова, – велит Феликс. Он целиком вжился в роль посредника. – Рисуй слова. – Он тычет пальцем в листок. – Слова!
Эту записку я уже не хочу отдавать Феликсу. Мне хочется ее свернуть и спрятать, чтобы можно было снова посмотреть на нее наедине с собой. Изучить его почерк. Подумать о том, как он с помощью ручки вывел мое имя. Одри.
Я беру новый листок формата А4 со столика, на котором валяются все мои школьные принадлежности, чтобы я могла «нагнать учебу» (ага, это целая отдельная история), и пишу.
«Ладно, рада была пообщаться или как это назвать. До встречи».
Снова отправляю записку с Феликсом, и через полминуты приходит ответ:
«До встречи».
А я все еще держу в руках первый листок, на котором мое имя. Подношу к лицу и вдыхаю. Кажется, мне удается уловить аромат его мыла, или шампуня, или что там у него.
Феликс тоже прижимается носом к другому листку и смотрит на меня поверх него своими огромными глазами.
– Твоя карманная бумага пахнет какашками, – объявляет он и разражается хохотом.
Да уж, четырехлетка всегда может испортить настроение.
– Спасибо, Феликс, – говорю я, взъерошив ему волосы. – Ты отличный гонец.
– Рисуй еще слова, – отвечает он, хлопая по бумаге. – Еще слова.