* * *

Оставшись в одиночестве, генерал один за другим опустошил два бокала вина, и, почувствовав, что основательно пьянеет, решил: теперь он может предстать и перед Хейди Биленберг.

— Простите, капитан, — покаялся он, вновь увидев в прихожей Штрик-Штрикфельдта. — Я ведь не знал, что вы давно успели предупредить Хейди о существовании Вороновой.

— Только потому, что меня попросили подготовить фрау Биленберг к восприятию этой информации, которая, так или иначе, дошла бы до нее.

— Не спрашиваю, кто именно попросил вас об этом.

— Имя этого человека лучше не выяснять.

«Значит, речь идет о Гиммлере», — догадался командарм. — Из знакомых Биленберг только он знал о существовании поварихи Вороновой, и только он мог попросить, а точнее, приказать Штрик-Штрикфельдту подготовить ревнивую Хейди к появлению соперницы.

— Считайте, что вы, капитан, поступили правильно.

— Будь я чуть набожнее — перекрестился бы. Я-то как раз боялся, что этим своим предупреждением подставляю вас. Когда мужчина оказывается между двумя женщинами, это пострашнее, чем на передовой, на голой равнине, под перекрестным огнем.

— Но я-то прошу прощения не потому, что вы — германский офицер, а потому…

— …Что это сделано было деликатно и по-мужски, — примирительно довершил Штрик-Штрикфельдт. — Кстати, нам, господин генерал, тоже пора уезжать.

Власов непонимающе уставился на капитана, пытаясь понять, о чем идет речь.

— Почему вы считаете, что пора? И куда мы должны уезжать?

— Париж нас пока не ждет, поэтому придется обойтись Дабендорфом. Дня на три-четыре, не больше. Впрочем, кто способен предсказать, как там все сложится.

— Только не убеждайте меня, что не знали об этом задолго до появления здесь Вороновой.

— Не хотелось портить вам свидание, господин генерал.

— Что тоже по-мужски.

— Отъезжаем через двадцать минут. Иначе не успеем к поезду. Машина уже ждет нас. Я помогу перенести вещи.

— Но не могу же я покинуть это богоугодное заведение, не попрощавшись с Хейди.

Капитан задумчиво и сугубо по-русски почесал затылок.

— Может, в данной ситуации будет лучше — не попрощавшись? Взять и уехать, а потом позвонить, написать. Пригласить в Дабендорф. Две женщины в течение получаса — это, извините, господин генерал, и вне постели тяжеловато.

— Так-то оно так, но потом это уже будет совершенно иной разговор. Поэтому лучше сейчас.

— Как минимум десять минут у вас еще найдется, — пожал плечами Штрик-Штрикфельдт. — Но задерживаться не стоит.

— В Дабендорфе что-то произошло? Или, может, в Берлине? По-моему, вы нервничаете, капитан.

— Нервничаю не я, а известный вам абверовский генерал Гелен.

— Он-то с какой стати? Теперь мы — вооруженная сила, и наша боеспособность…

— Простите, господин генерал, однако генерал Гелен уже неоднократно выражал неудовольствие вашим длительным отсутствием в штабе РОА и частыми поездками в эту хранимую Богом долину. И точно так же неоднократно Гелен требовал от меня объяснений по этому поводу.

— Почему же вы молчали, в стремени, да на рыс-сях?!

— Думал, что он отвлечется на другие проблемы и на какое-то время забудет о нас с вами.

— И никуда он не денется, отвлечется. Но это тоже так, конфиденциально, — процедил Власов и решительно направился к двери, намереваясь тотчас же поговорить с Хейди.

Марию Воронову он уже потерял. Будет страшно, если в один и тот же день потеряет и другую женщину, которую здесь, в Германии, никакая другая ему не заменит. Поскольку такая замена попросту невозможна.

Уже выйдя во двор, Власов с удивлением обнаружил, что Мария все еще не уехала: она стояла у машины, опираясь рукой о капот, а по обе стороны от нее, словно изваяния, застыли — с автоматами наперевес — рослые эсэсовцы.

«Ждала, когда ты выйдешь, чтобы еще раз попрощаться, — истолковал это ее ожидание Власов. — Может, стоит подойти и еще раз предложить перевестись в РОА? Или, наоборот, поблагодарить, что она не согласилась переходить в твою армию, спасая тебя от ревности Хейди?»

И был крайне удивлен, что Мария не окликнула его, не помахала рукой. Едва завидев генерала, она демонстративно отвернулась, молча села в машину и уехала.

— Как считаете, капитан, возможно, у нее была какая-то просьба, с которой так и не решилась обратиться?

— По-моему, она поняла, что идете не к ней, — с хитринкой в голосе прокомментировал Штрик-Штрикфельдт.

— Но зачем-то она меня ждала.

— Только для того, господин генерал, чтобы убедиться, что вы идете не к ней.

— Проверить свою женскую интуицию?

— Скорее убедиться, что в состоянии окончательно порвать с вами.

10

Лилия взглянула на часы и демонстративно зевнула, показывая, что и так слишком задержалась в гостях. Юлишу эти ее «знаки неприличия» сразу же повергли в беспокойство.

— Вы могли бы остаться на ночь, госпожа Фройнштаг. Уверяю: здесь вам было бы не хуже, чем в номерах «Берлина».

— Я останусь лишь на то время, которое понадобится вам, чтобы высказать, наконец, то, ради чего стремились встретиться со мной.

— И все же мы могли бы провести ночь в этом особнячке. Если пожелаете, то и в обществе мужчин.

— Нетерпеливо поджидающих нас вон за той узенькой черной дверью, «охраняемой» рыцарем в доспехах?

— За какой дверью? — чуть ли не подхватилась фон Шемберг. — Там никого нет. Можете подойти и убедиться…

Однако для того, чтобы убедиться в присутствии там некоего соглядатая, подниматься вовсе не понадобилось. Лилия прекрасно слышала шаги удаляющегося человека. Однако изобличать баронессу во лжи не стала.

— Вот видите… — как-то неопределенно завершила она этот диалог. — Оказывается, и за той дверью тоже никого нет. А сколько подобных дверей вам еще придется преодолеть, прежде чем вы достигнете трона. Поэтому я жду, будущая первая леди Венгрии, жду…

Баронесса сделала несколько жадных глотков, однако поставить бокал на стол так и не решилась. Никто не считал ее законченной алкоголичкой, но даже для сотрудников местного гестапо уже давно не являлось секретом, что время от времени эта экзальтированная особа позволяет себе так кутнуть в обществе двух-трех мужчин, что очередная молва по поводу ее загула бурлит потом по околопартийным особнякам и пивнушкам две-три недели подряд.

Впрочем, ко всеобщему удивлению, молва эта не производила никакого впечатления ни на Юлиану, ни, что еще более поразительно, на самого Салаши. Казалось, ничто в мире не могло разрушить этот странный союз. Пока все вокруг судачили, нагло перемывая их кости, они преспокойно предавались «яростной любви», в которой оба знали толк не хуже, чем в токайском вине.