– Это, между прочим, – сказала она чуть ли не с гордостью, – единственное душевное недомогание, привязанное к определенной географической точке. И единственное легко излечимое. Знаете, как его лечат?
– Отбирают простыни?
Гид поколебалась, потом улыбнулась.
– Почти. Достаточно увезти пострадавшего из Иерусалима. Улучшение наступает мгновенно.
– Добрый вечер! – сказал ему человек в конце тропинки.
Они уже одиннадцать лет друг другу кивали при встрече, но Моррисон до сих пор не знал, как его зовут.
– Подзагорели. В отпуске были, а?
– В Иерусалиме.
– Бр-р-р. Ни за что бы не поехал. Не успеешь оглянуться, а тебя уже взорвали или похитили.
– Нам, как видите, повезло.
– Все равно дома спокойнее, а?
Моррисон замялся и вдруг заговорил, быстро, торопливо:
– Мы прошли через молодежный хостел и дальше, в подземелье, в…
Он забыл слово.
– …в подземное водохранилище. Еще Иродовых времен. Они там хранят дождевую воду под землей, чтобы она не испарялась. Сто лет назад кто-то проплыл через весь Иерусалим на лодке – только под землей…
Забытое слово приплясывало где-то на границе сознания, маячило, будто дырка в словаре. Три слога, начинается на «ц», означает такое место под землей, глубокое, гулкое, где хранят воду.
– Да ну? – сказал сосед.
– Ну да, – ответил Моррисон.
Хит был такой зеленый. Он катился пологими волнами, проткнутыми там и сям то дубом, то буком, то орехом, то тополем. Моррисон попробовал представить мир, в котором Лондон разделен пополам, в котором на Лондон ходили крестовыми походами, теряли, завоевывали и снова теряли и так раз за разом.
Возможно, это и не безумие, подумал он. Просто трещины проходят совсем глубоко, или это небо слишком тонкое, так что слышно, когда Господь разговаривает с пророками своими. Но все равно больше никто не останавливается послушать.
– Цистерна, – громко произнес он.
Зелень Хита вдруг стала сухой и золотой, а кожу обдало жаром, будто открылась печная дверца. Словно он и не уезжал никуда.
– …у меня нога болит, – пожаловалась Делорес. – Я пойду обратно в отель.
Экскурсоводша сделалась озабоченной.
– Просто хочу немного посидеть кверху ногами, – объяснила Делорес. – У меня перегрузка, слишком много новой информации.
Они как раз шли мимо лавки на месте заключения Христа. В лавке торговали сувенирами и коврами.
– Устрою себе ножную ванну. А вы двое давайте дальше без меня. Встретимся после обеда.
Моррисон бы, может, и поспорил, да только гида они наняли уже на целый день. Кожа у нее была темная и обветренная – и невероятно белая улыбка, когда она таки улыбалась. Экскурсоводша отвела его в кафе.
– Так что, – поинтересовался Моррисон, – дела идут неплохо?
– Тут не так уж много туристов, – заметила она. – С тех пор как началась интифада [24] .
– Делорес, моя жена… она всегда хотела приехать сюда. Посмотреть святые места.
– Этого добра здесь хватает. Всякой веры, какой пожелаете – христианской, мусульманской, иудейской. Это все еще Святой Город. Я тут всю жизнь прожила.
– Вы, наверное, ждете не дождетесь, когда все устаканится, – сказал Моррисон. – Ну, это… Палестинский вопрос. Политика.
Она пожала плечами.
– Иерусалиму это все равно. Люди приходят, люди верят, люди убивают друг друга, чтобы доказать, что Господь их любит.
– И что с этим можно сделать? – спросил он.
Она полыхнула своей белейшей улыбкой.
– Иногда, – сказала она, – я думаю, что лучше всего было бы, если б его разбомбили обратно, в радиоактивную пустыню. Кому он тогда будет нужен? Но они же все равно придут и станут пригоршнями таскать зараженную пыль, в которой могли сохраниться атомы Омаровой мечети, или Храма, или той стены, на которую оперся Христос по пути на Голгофу. Люди все равно будут драться за власть над ядовитой пустыней, если она когда-то была Иерусалимом.
– Вам это не по нраву?
– Скажите спасибо, что там, откуда вы приехали, нет Иерусалима. Никто не хочет поделить Лондон. Никто не ходит в паломничество в святой град Ливерпуль. Никакие пророки не бегают по Бирмингему. Ваша страна слишком молода. Молодо-зелено…
– Англия не так уж и молода.
– А здесь люди все еще дерутся из-за решений, принятых лет эдак две тысячи назад. И уже больше трех тысяч лет сражаются за владычество над этим городом – с тех пор, как царь Давид отобрал его в битве у иевусеев.
Он тонул во времени и чувствовал, как оно сминает его, растворяет, подобно древним лесам, обращающимся в нефть…
– Дети у вас есть? – спросила она.
Вопрос застал Моррисона врасплох.
– Детей мы хотели. Но не сложилось.
– Ваша жена ждет чуда? Они иногда за этим сюда приезжают.
– У нее есть… вера, – сказал он. – Я-то никогда не верил. Но нет, не думаю, что ждет.
Он отхлебнул кофе.
– Вот так вот. А вы? Вы замужем?
– Я потеряла мужа.
– Бомба?
– Чего?
– Это так вы потеряли мужа? Взрыв бомбы?
– Нет. Американский турист из Сиэтла.
– Ох.
Они молча допили кофе.
– Ну что, пойдем, проведаем ногу вашей жены?
Они двинулись по узкой улочке назад, к отелю.
– Я на самом деле очень одинок, – сказал внезапно Моррисон. – Работаю на работе, от которой не получаю никакого удовольствия, потом иду домой, к жене, которая меня любит, но я ей при этом не особенно нравлюсь. Иногда мне кажется, что я напрочь застрял и единственное, чего я хочу, это чтобы весь мир отвалил от меня подальше…
Она кивнула.
– Да, но вы не живете в Иерусалиме.
Она осталась ждать его в холле, а Моррисон поднялся к себе в номер. Его почему-то совсем не удивило, что Делорес нет ни в спальне, ни в крошечной ванной, и что простыней, которые еще сегодня утром со всей определенностью были на кровати, тоже почему-то нет.
Собака, конечно, могла гулять по Хиту до скончания века, но Моррисон уже начал уставать. К тому же принялся сеять противный мелкий дождь. Они двинулись назад через цветущий зеленый мир. Зеленый и ужасно милый, думал он, понимая, что это, мягко говоря, не так. Голова у него походила на свалившуюся с лестницы картотеку, из которой вылетели все полки, и карточки теперь в полном беспорядке.