– Нет?
– Ни капельки. – Он поворачивается к Алану: – Коварный негодяй!
– Пятьдесят лет. – Алан поднимает бутылку пива. – Ты думал, отвертишься?
Саймон качает головой.
Карен крепко обнимает его и детей.
– Серьезно, – ей нужно, чтобы Саймон подтвердил, что ему все нравится, – ты не против?
– Нет, нет, все великолепно. Наверное, непросто было все это организовать. Как вы все успели? – Он снова молчит, чтобы собраться с мыслями, но теперь он немного успокоился. – Не могу прийти в себя. – Впрочем, знаешь, – Саймон опускает детей на землю, – мне бы хотелось принять душ.
Хотя он и снял свои бутсы и теперь в сандалиях, но все еще в красно-белой футболке и трусах, и ноги у него все в грязи.
– Конечно, – кивает Карен.
– Вот… – Анна протягивает ему стакан шипучки. – Возьми с собой.
*.* *
Карен осматривает кухню. Кто бы догадался восемнадцать месяцев назад – кто мог догадаться! – что в следующий раз все поверхности будут уставлены угощениями, приготовленными в честь ее мужа, по случаю его похорон?
Она до сих пор не может это осознать. Тогда, раньше, она предполагала, что у них еще как минимум лет двадцать совместной жизни. Пятьдесят один – это не возраст, чтобы умереть, но Саймон – ее Саймон? Пятьдесят один…
Это все так несправедливо, так ужасно, так чудовищно…
И вдруг Карен охватывает злость. Не успев сдержать ее, она хватает пластмассовую миску, полную любовно приготовленного Стивом салата, и, не задумываясь, что может что-то разбить или испугать детей и Филлис в гостиной рядом, кричит:
– А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-А-! – вырывается стон из самых ее глубин, и она швыряет миску через кухню.
Миска отскакивает от дальней стены, размазав по крашеной штукатурке бобы, сладкую кукурузу и свеклу, а потом с пустым стуком падает на терракотовые плитки пола.
* * *
Лу сидит в своем любимом кафе, выходящем окнами на пляж, и наблюдает, как мальчишки бросают в море камешки. Ей бы надо идти домой, принять душ, но хочется проветрить голову, вымести оттуда боль от чужой трагедии. И потому она пришла сюда, перед ней на столе дымится кружка чаю. Утренний блеск и игривый свет исчез, быстро смеркается. Небо затянуло тучами, холодает, поднялся ветер, но ярко-желтые брезентовые полотнища оберегают ее от непогоды. Там, где мальчишки играют у моря, вода серая с оттенком оранжевого от поднятого песка, и до горизонта бегут барашки, напоминая о мощи стихии.
«Что за неделя, – думает она, – а сегодня еще только пятница».
Смерть Саймона тронула Лу. А теперь еще и Джим. Как странно, как страшно грустно, что замужество его бывшей жены стало катализатором, приведшим его к смерти.
Лу тяжело вздыхает.
Ее эмоции изменяются, сталкиваются, перестраиваются в результате событий, усиливая чувство собственной смертности, заставляя по-новому посмотреть на жизнь – как она, оказывается, счастлива! А что чувствуется больше всего, сильнее всего, когда она вот так сидит, обхватив руками кружку, – это, пожалуй, одиночество.
Сначала она ощутила его, это чувство, прошлой ночью, когда сравнивала свою ситуацию с горем Карен. А теперь, после трагедии Джима, она ощущает его еще острее: когда она смотрит на гальку всевозможных форм и оттенков коричневого, розового и бежевого, смерть Саймона и самоубийство Джима вызывают у нее тошнотворное чувство одиночества. И не только одиночества, но и собственной ничтожности, словно она маленький камешек на бесконечном берегу, покрытом галькой.
Галька… Она вдруг вспоминает: вторник. И вспоминает следующий день после смерти Саймона. Это тогда она увидела у мола карету «скорой помощи»? Она ехала на велосипеде на вокзал, ей пришлось резко затормозить… Там было тело, его несли с пляжа…
Господи Иисусе, неужели это был Джим?
Она опускает голову на руки.
Бедняга Джим. Творожный человек. Уборщик мусора. И утонуть в море – какой жестокий, нелепый и унылый способ попрощаться с жизнью.
Ни за что на свете Лу бы не хотела оказаться на месте Джима в тот день.
Внезапно она чуть ли не завидует Карен. Увидев, как она горюет по Саймону, Лу еще острее осознала, что у нее нет близкого человека. Она, может быть, и не Джим, но все равно у нее нет никого, кому можно было бы рассказать, что случилось в поезде в прошлый понедельник. Пока, кроме Анны и Карен, никто из ее знакомых не знает, что на этой неделе она была свидетельницей смерти, причем видела это лично. Никто не знает, что она встретилась с Карен, что они поговорили и Лу попыталась ей помочь. Все переживания она держит в себе. И ей плохо от этого – оттого, что приходится нести эту ношу одной. Ее просто тошнит от этого. Неужели так будет всегда?
И вдруг с этим чувством столкнулось другое – чувство вины. И она упрекает себя: как можно завидовать Карен? Это извращение, эгоизм. Ее собственная жизнь, ее проблемы, ее одиночество на самом деле гроша ломаного не стоят. Она не бездомная, она не потеряла партнера. А что она одна, то чья в этом вина, и кому, в конце концов, решать эту проблему, если не ей?
* * *
– Знаешь, в чем твоя беда? Ты скрываешь, кто ты, Лу, вот в чем дело.
Напротив Лу, напряженная от злости, вызывающе задрав подбородок, стоит Фай, ее партнерша, с которой они уже почти два года. Они спорят на кухне в мансарде у Лу. Они всегда ссорятся, но сегодня не как обычно – Лу уже поняла, что теперь разрыв будет окончательным.
– Не скрываю, – возражает Лу.
– Скрываешь. От своей семьи.
– Моя сестра знает.
– Это легко. Она нашего поколения. А мама знает? Тетя?
– Почему это так важно? – спрашивает Лу.
– Потому что важно, Лу, вот почему. Знаю, ты думаешь, это пустяки, но это не так. Это совсем не пустяки, а ты считаешь это не важным просто потому, что не можешь решиться признаться в своей ориентации.
Ох, как больно… Потому что это правда. Лу не может решиться, а Фай не может понять, почему.
– Я сыта этим, – говорит Фай. – Приходишь к твоей маме, притворяешься. Дело не в раздельных спальнях – черт возьми, я могу пару ночей обойтись без секса. Дело во лжи. «Это моя подруга Фай», – кривляется она. – Эти уклончивые ответы, когда твоя мать спрашивает, есть ли у тебя мужчина. Я тебе не подруга, а партнерша, твоя любовница. Нелепо в твоем возрасте лгать ей. Тебе уже за тридцать.
– Ты не понимаешь. Она не такая, как твои родители. У нее далеко не либеральные взгляды и понятия. Она не читает «Гардиан», не живет в Кентиш-тауне, не рассуждает о политике. Она старомодна и чопорна. Она сдает жилье в Гертфордшире и читает «Дэйли Мэйл». Она придет в ярость.
– Знаю. Я видела ее и все поняла. Прекрасно поняла. Но дело не в этом. Ты видишь проблему в ней, а проблема-то на самом деле в тебе. Ты не искренна сама с собой, Лу, держа это в тайне. Честно сказать, до нее мне нет никакого дела. – Фай безнадежно качает головой. – Мне есть дело до тебя. Ну и что, если она придет в ярость? Переживешь.