И вдруг в боку вырос кирпич, по ощущениям. Не получалось ни вытрясти его, ни смириться. Не получалось также спать, сидеть, лежать, читать книжки и другими способами игнорировать реальность. К пяти утра я освоил ледяной душ, лёгкую, тяжёлую атлетику, среднюю атлетику и медитацию, которая против кирпичей вообще бессильна.

Ничто не укрепляет веру в Бога лучше ночного холецистита. В мороз, за пять километров я побежал в церковь. Храм оказался закрыт, но я всё равно пересказал свою жизнь воротам, внёс десяток предложений и поклялся питаться спаржей. Ничего не изменилось. Забор вокруг храма как бы говорил «ваш визит очень важен для нас» и «мы с вами непременно свяжемся».

Пошёл искать полицейских, согласных застрелить меня из жалости или за 20 латов. Только бездушие и жадность этих хорошо вооружённых людей могли бы мне помочь. Но в Юрмале по ночам нет ни бога, ни полиции. Только бомж на остановке спросил который час. На трёх языках. С кирпичом в боку я показался ему лицом без национальности.

Некий сайт, полный проверенных методов лечения, объяснил: надо было спать на левом боку! А я-то всё на правом! Опять принял душ, лёг как написано, позволяя желчи вытекать широкими волнами. Всё-таки народный опыт – страшная сила. А врачам бы только деньги драть и травить крестьян таблетками. Я три часа лежал, терпел, ждал эффекта. Зря. Видимо, оторвался от корней и мудрость поколений на меня не распространилась. Снова принял душ, спорт, диклофенак и дробление камней усилием воли. Через 36 часов сплошного спорта я побрёл в больницу.

* * *

Тётя анестезиолог сказала:

– Ознакомьтесь с возможными последствиями.

– Например?

– Отказ мозга.

Милая женщина. Она и в медики пошла специально, сеять ужас. У неё целый лист сюжетов для Стивена Кинга. Я хотел подписать их списком, она отобрала список. Подробно, с удовольствием, всё перечислила. Приказала открыть рот, осмотрела зубы.

– Обещать не могу, но когда буду вставлять трубку в лёгкие, возможно, выбью передние, – сказала она. Дала синюю таблетку. И попрощалась.

Медсёстры брили мне пузик, тревожно глядя на часы. Станочек для женских ног не справлялся с моим нагрудным ковылём. Девочки достали старинный комбайн «Спутник», не понимали, как его собрать.

– Три минуты осталось! – крикнула толстая сестра. Кое-как свинтили, стали драть пух вместе с дёрном. Спешили. Я удивился строгому расписанию латышских медиков. Прямо японское метро, а не хирургия. Оказалось, синяя таблетка усыпляет строго по расписа…

Очнулся голый, у окна, в палате «люкс», что значит – с телевизором. А до этого носил штаны, сидел в перевязочной и меня пытали ржавой бритвой.

Пришла прежняя тётя-анестезиолог, уже весёлая. Говорит, я всех насмешил, попытавшись убежать в середине операции. Прямо с дыхательным аппаратом пытался свалить. Ничего не помню. Меня держали четверо, а я сломал железный стол, к коему был прикручен. И теперь она рада познакомиться с таким решительным мужчиной.

Кажется, она не всё мне рассказала. Мной явно играли в хоккей твёрдыми клюшками. Ничем иным синие бока не объяснить.

Пришёл хирург, подарил мне мои же камни. Вообще не жемчуг. Не знаю, о чём себе пузырь думал. Пришла сестра, измерила температуру. Потом другая, уколола во все места. Потом звонила мама, сказала «щас приеду». Потом Иванов, Петров, Бекназаров, мужчина из газеты и женщина с радио. Все пересказывали чужие истории о прекрасной жизни без пузыря. Позвонила старинная подруга, не захотевшая когда-то за меня замуж. С её слов, мне нужна была диета, срочно. Вот такая: во-первых, надо питаться чаще!

Второй пункт я не дослушал, настолько понравился первый. Выключил телефон, закрыл глаза и уснул. И всё.

Про Беларусь

Дядя Петя считал наш приезд огромным праздником. Выбегал встречать, плакал, обнимался, а наутро убивал свинью. До сих пор неудобно перед свиньями. Сколько их полегло за моё детство!

Я говорил дяде Пете: радость можно выразить иначе. Давайте выпустим свинью на волю, как соловья. Распахнём хлев – и пусть бежит.

– Ай ты ёлупень малый! – смеялся дядя Петя и целовал меня в макушку. И весь я от поцелуя пах, как дядя Петя – коровами, тракторами и условной белорусской трезвостью, при которой всё упавшее считается пьяным и должно стыдиться. А всё, что ходит, то трезвое и весёлое.

Дядя Петя умел везде найти боровик. Под мхом, за километр, телепатически. Трюфельные спаниели, для сравнения, проделывают такие фокусы только в специальных дубравах. А дядя Петя – в любом конце галактики.

В войну немцы спалили его деревню. Дядя Петя провёл детство в партизанском лесу, развивая грибную интуицию. Дело было под Гомелем, после Чернобыля в тех лесах грибы по пояс и шевелятся. Вокруг светящихся кустов ходят трёхглазые совы и прочие слонолоси. Детство кончилось. Дядя Петя стал травой и облаками. Отчасти поэтому в Гомель я завтра не поеду. Только в Минск. Днём буду книжки подписывать, вечером судорожно аккомпанировать Бекназарову. Приходите, если чо…

Для тех, кому глубоко за десять. Очень глубоко

Мой друг Нитунахин хотел разнообразить половую жизнь. У него накопились фантазии. Долго решался, потом взял свою тогдашнюю любовь за руку и сказал:

– Послушай, Вера.

Всего текста я не знаю, но смысл такой: Нитунахина надо привязать к стулу, взгромоздиться сверху и доставить невыносимое наслаждение. Ничего сложного. Чуть сноровки, а как окрепнут отношения! Он даже показал, как не упасть, держась за стену. Но Вера (длинные ноги, ледяное сердце) отказалась. Такие этюды, сказала она, только со стороны возбуждают, а изнутри в них сплошная боль и переломы.

Нитунахин виду не показал, но по ощущениям будто осиротел. Когда перестала дрожать губа, он спросил, может, у Веры есть альтернативные мечты? Потому что некоторые люди, в отличие от других некоторых, не прочь порадовать любимого человека.

Вера опустила взгляд.

– Ну, я хочу сделать это в хижине на Бали. Чтобы под нами плескалось море.

Так сказала Вера и покраснела. Нитунахин ждал подробностей, от которых всем станет хорошо и стыдно. Но Вера как-то крепко молчала. Он спросил – и что?

– И чтобы внизу плавали рыбки – закончила она.

Понимаете? Он ей шершавые верёвки, пьянящее удушье, может, даже вывих языка. А ей нужна гостиница с Индийским океаном. И всё! А ведь, если смотреть сквозь щели в полу, океан куда скучней аквариума в гастрономе.

Женские фантазии забиты чем угодно, кроме главного. В них есть сухие вина, камины, вот такой вот взгляд, пижама с цветочками, вид с балкона на дурацкий океан. А настоящих чувств нет. И чем ярче женщина, тем тщедушней её воображение. Даже лампочку, этот апогей фалличности, многие из них считают лишь осветительным прибором.