— Не писал о нем просто по рассеянности… Ты, может быть, не поверишь, но это именно так. Я сам заметил это только недавно и пришел в замешательство. Я предполагал, что мои читатели непременно спросят, почему я до сих пор ни строчки не посвятил Жаку, о котором написал год назад в «Улыбке Бога»… Ты — первая, — добавил я, смеясь. — Я много об этом думал и в конце концов должен признать, что причина — в недостатке у меня таланта. Правда, если бы я напрямую написал о Жаке в течение почти двадцати лет после выхода моей первой книги, читатели сочли бы его сумасшедшим и не смогли бы адекватно воспринять мое произведение. Ведь даже друзья, жившие вместе с ним, Жан и Морис, подсмеивались над ним, называя его слова бреднями. Но за прошедшие пятьдесят лет общество сильно продвинулось, и никто из читавших «Улыбку Бога» не увидел в нем сумасшедшего. Новая эпоха побудила меня написать о Жаке, хотя то, что я пишу в соответствии с запросами времени, говорит о моей бесталанности, и мне стыдно перед Жаком…
— Вот оно что… Я понимаю, что вы хотите сказать. И еще обдумаю на досуге, но… То, что вы избрали писательскую стезю, последовав совету этого гениального юноши, мне известно, но не потому ли это произошло, что и вы уверовали в то, во что верил он, — в Бога как единую силу, приводящую в движение Вселенную?
— Все то, что он так страстно говорил о единой силе Вселенной, я понимал на уровне слов, но сущность постичь не мог, поэтому не скажу, что уверовал. Хотя в той искренности, в той убежденности, с которой он вещал о Боге, чувствовалось что-то выше слов, невозможно было внимать ему равнодушно. Короче говоря, его вера меня захватила, но сути ее я не понимал… После года совместной борьбы с недугом Жак дал мне один важный совет… Каждый человек рождается с единственным предназначением, данным ему от Бога, но люди зачастую не догадываются об этом и ведут ошибочную жизнь. Из сострадания к ним Бог, дабы они осознали свое истинное предназначение, насылает на них неизлечимую болезнь — туберкулез. Если больной прозреет и изменит направление своей жизни, чтобы исполнить данное Богом предназначение, он обязательно вылечится от туберкулеза. И в самом деле, и Жак, и его собратья по несчастью — Жан и Морис, прозрев, вылечились настолько, что на Пасху смогли вернуться к нормальной жизни. В течение года Жак много слышал от меня о позитивистской экономии, которую я тогда изучал, особенно о теории денежного обращения, и сам сильно продвинулся в этой области, но, как он признался, его не покидали сомнения. Позитивистская экономия — новая наука; даже если я посвящу ей всю свою жизнь, я вряд ли добьюсь результатов, которые могли бы принести весомую пользу человечеству. Так он убеждал меня, приводя множество гениальных доводов, а под конец сказал; «Ты занимаешься этой наукой без удовольствия, а это доказывает, что тебе назначено Богом другое».
Пока я все это рассказывал Хидэко, события и переживания того времени так отчетливо возникли у меня перед глазами, что мне стало трудно продолжать… За год нашей жизни в санатории Жак понял, как страстно я влюблен в литературу. Он знал о том, что мой школьный учитель убеждал меня стать писателем, знал причину, по которой я выбрал социальную экономию. Мы так сильно сблизились за это время! И вот что он сказал, как бы подводя итог: «Стать писателем — это твое предназначение, дарованное Богом. Поклянись Богу, что немедленно бросишь науку и будешь следовать своему предназначению. Завтра утром, когда мы все пойдем в храм снега, поклянись! Иначе на Пасху мы скрепя сердце, проливая слезы, уйдем отсюда втроем, оставив тебя одного в этих горах».
— Значит, на ваше решение стать писателем повлияла вера Жака? Получается, вы все-таки уверовали в единого Бога?
— Ну да, такой я слабохарактерный человек… Но я не столько уверовал в Бога, сколько решил заключить пари, которое возможно только раз в жизни.
— Заключить пари? — удивилась Хидэко, но я не смог толком ей объяснить.
В то время я, помимо обязательных прогулок, целыми днями усердно выполнял все врачебные предписания, чтобы убежать от смерти, но ни одно лекарство не помогало, и я уже начал отчаиваться. Если решение бросить науку и стать писателем мне поможет, это будет как спасительный канат, спущенный с небес, думал я тогда. Если не поможет, что ж, хуже уже не будет. Вот в таком легкомысленном настроении я ухватился за канат.
— В результате благодаря помощи Всемогущего Бога вы в тот же год, на Пасху, все четверо, смогли спуститься с высокогорья Отвиль. А господин Жак по этому случаю поминал о Всемогущем Боге?
— Ну… Мы вчетвером в последний раз взобрались на холм, который называли нашим храмом, и все вместе вознесли Всемогущему Богу благодарственную молитву…
— Разве это не означает, что вы уверовали во Всемогущего Бога?
— Три моих друга — верили, я же так и не смог признать существование Бога. Поэтому, когда я вернулся в Париж, решимость стать писателем во мне ослабла. После полугода, проведенного в швейцарском санатории, вылечившись, я должен был вернуться в Японию.
— Вы вернулись в Японию и увидели объявление о том, что заканчивается срок приема заявок на литературный конкурс журнала «Кайдзо». Когда я прочла об этом, меня потрясло, насколько явным был знак благодати со стороны Всемогущего Бога. И больше того — благодаря Его всемогуществу вы выиграли конкурс. Но даже это не подвигло вас признать существование Бога?
— Когда я выиграл конкурс?.. В тот момент мне было не до Бога.
— Несчастный человек! Вы и о господине Жаке не вспомнили?
— Ну почему же… Через несколько дней, прочитав в газете «Асахи», что знаменитый своей придирчивостью влиятельный критик Масамунэ Хакутё выбрал меня, я вдруг ощутил сильное желание еще раз увидеться с Жаком… Помню, весь тот день я бессознательно беседовал с Жаком.
— Эта беседа, наверно, и придала вам решимости писать новые книги?
— За два дня до того издательство «Кайдзося» обратилось ко мне с предложением заключить договор на второй роман, и тогда я действительно стал думать о том, чтобы посвятить себя литературе… Я говорил об этом с Жаком, но… В горах Отвиля он, советуя мне бросить науку, убеждал меня, что литература — благородное занятие, поскольку облекает в слова неизреченную волю Бога. Он говорил, что, если я одарен способностью к этому, мне следует непременно избрать литературное поприще… Если меня отвращает слово «Бог», вместо Бога можно говорить о Великой Природе… Постичь промысел Великой Природы и воплотить его в словах, чтобы передать людям, детям Великой Природы… Он терпеливо разъяснял мне свое понимание Бога и Великой Природы…
— И всю последующую жизнь вы, посвятив себя литературе, двигались в избранном тогда направлении. Разве не благодаря излившемуся на вас свету веры вашего гениального друга?
— Возможно.
— Но почему же вы так и не смогли признать существование Бога, без которого вера мертва? Почему не пытались обрести Его?.. Может быть, виной ваша позитивистская психология? Я постоянно размышляю об этом…
— Не пытался обрести? Да после расставания с Жаком я только и делал, что пытался обрести Бога! И позитивистская психология тут ни при чем. Трое моих друзей в Отвиле тоже были адептами позитивизма, и это не помешало им признать существование Бога. Должно быть, в моем способе мышления был какой-то изъян. Я часто мечтал вновь встретиться с Жаком, чтобы он разрешил мои недоумения, а порой готов был махнуть на все рукой, мол, все равно я — человек, лишенный благодати. Умри я четыре года назад, я был бы несчастным человеком, чья жизнь оборвалась на середине пути…