Позади нашего дома был сад, примыкавший к старинному парку, разбитому вокруг дома министра, и из выходящих на север комнат второго этажа были как на ладони видны и сам этот сад, и внутренние комнаты министерского особняка, поэтому мы старались по возможности не открывать окон. Однако через несколько лет министр ушел в отставку и продал особняк виконту Н., а поскольку супруга виконта была родной сестрой нынешней императрицы, то наши служанки готовы были целыми днями убираться в комнатах второго этажа, причем они нарочно открывали окна с северной стороны, и мы ничего не могли с этим поделать.
В конце Тихоокеанской войны, точнее — в мае 1945 года, налеты вражеской авиации превратили район Восточного Накано в море огня, погибли все строения и все деревья, за исключением двух домиков возле станции. Пострадали, как я потом обнаружил, и старые дзельквы, их прекрасные зеленые кроны обгорели, и над пепелищем торчали лишь уродливые обугленные дочерна стволы. Года через два по приказу командования оккупационной армии из служащих районных муниципалитетов были созданы отряды по приведению в порядок шоссейных дорог, и все старые дзельквы, которые как раз начали наконец выпускать молодые побеги, из последних сил стремясь возродиться к новой жизни, были вырублены под корень. Только одно дерево, росшее немного в стороне от дороги за каменной оградой усадьбы виконта Н., чудом избежало общей участи.
Спустя некоторое время, якобы по приказу все того же командования оккупационной армии, по частным владениям стали ходить рабочие из районного муниципального управления, которые занимались расчисткой пожарищ и, помимо всего прочего, вырубали обгоревшие деревья. Очевидно, им не захотелось возиться с вырубкой единственной дзельквы, сохранившейся на участке виконта Н., поэтому, вскарабкавшись на нее, они срубили все верхние крупные ветви и, оставив почти голый ствол, удалились. Тогда же были вырублены все деревья и в нашем саду, но поскольку семья, присматривавшая в наше отсутствие за домом, спасалась от непогоды в маленькой, выкопанной на пепелище землянке, бревна пошли на топливо и помогли людям выжить. Среди вырубленных деревьев было несколько лиственниц, которые очень хорошо горели, и все радовались теплу, одно было неприятно — погорельцы, жившие в землянках по соседству, приходили по ночам и растаскивали четырех-пятиметровые стволы.
Через несколько лет нам удалось построить на пожарище новый дом и вернуться в старое жилище. На месте вырубленных дуба и камелии уже росли молодые трехметровые деревья, гордо зеленея яркой листвой. Корни старого дуба дали сразу несколько побегов, и теперь они, прижимаясь друг к другу, тянулись к небу. Я был растроган до слез и попросил старого садовника, который пришел, чтобы привести в порядок наш сад, не трогать эти деревья и ухаживать за ними особенно бережно.
Через некоторое время я вышел прогуляться и снова едва не заплакал, увидев старую дзелькву. От ее корней тянулась вверх молодая поросль, она защищала старый мощный ствол и прикрывала ветвями срубленную макушку, так что дерево, совсем как в старину, радовало взгляд густой яркой листвой. Едва я взглянул на него, у меня невольно вырвалось:
— Как хорошо, что ты не умерло. Спасибо. Теперь и у меня есть силы жить.
Именно тогда я впервые заговорил с дзельквой. С тех пор, проходя мимо, я каждый раз поднимал глаза к ее кроне и молча приветствовал ее. А после того разговора о сурепке, если ворота в усадьбу виконта оказывались открытыми, я обязательно подходил к старому дереву, и мы болтали по-приятельски. Что касается самой усадьбы, то после войны виконт отдал ее в уплату налогов на имущество, и ее продали задешево одному новоявленному богачу, который оставил участок пустовать, очевидно ожидая повышения цен на землю. Узнав, что управляющим назначен живущий напротив торговец рисом, я попросил его открывать для меня ворота каждый раз, когда мне хотелось поговорить со своей приятельницей.
И вот семь лет назад, осенью того года, когда я написал «У врат смерти», я, набравшись за лето сил, вернулся с дачи и, намереваясь снова взяться за работу, стал размышлять, на какую тему писать, но ничего хорошего не придумывалось. Однажды, проходя мимо усадьбы виконта и обнаружив, что ворота открыты, я подошел к старой дзелькве и устремил взгляд на ее верхушку. Вдруг дерево, печально вздохнув, сказало:
— Сэнсэй, похоже, вы не знаете, о чем писать, и это вас мучит. Если так, у меня есть к вам просьба. Не согласились бы вы написать обо мне?
— Что? — У меня перехватило дыхание.
— Видите, какой я стала уродливой после того, как мне обрубили ветви, нависавшие над дорогой? Это все торговец рисом и хозяин парфюмерной лавки. Мол, листья скоро пожелтеют, будут падать на дорогу, возись тогда с ними. Вот они три дня назад и расправились с моими ветками. А еще они говорили, что эта старая развалина никуда не годится, пора с ней кончать. Так что, скорее всего, жить мне осталось немного, поэтому я и решилась просить вас об этом одолжении.
— Но как я могу писать о тебе? Ведь я ничего не знаю о дзельквах.
— Ну, ведь мы тоже живые, мы тоже смертны. Поэтому можем печалиться и радоваться, только людям это невдомек. Мои подруги — а их было около двухсот — умерли слишком рано, их убили люди, убили просто так, из прихоти, и обида их осталась в этом мире. Выжила только я одна и, хотя влачу весьма жалкое существование, считаю своим долгом успокоить их души… К тому же за сто пятьдесят лет моей жизни в этих местах чего только не происходило, я была свидетельницей многих событий. А поскольку я еще и стою на одном месте, то много чего навидалась за эти долгие годы… Мне есть что вам рассказать, а вы запишите. Я давно уже собиралась попросить вас об этом, но все откладывала, а теперь надо спешить, пока не будет слишком поздно. Говорят, здесь собираются строить стоянку для машин, начнут же наверняка с того, что убьют меня. Соглашайтесь, сэнсэй.
Когда тебя так просят, не согласиться невозможно. Поэтому, если только не было дождя, я дважды в день, утром и вечером, под предлогом прогулки выходил из дому с блокнотом в руке, спешил к старой дзелькве и слушал ее рассказы. Писать я решил вечерами и в дождливые дни. Истории, рассказанные старой дзельквой, как уже упоминалось, можно было разделить на три типа: 1) жизнь самой дзельквы и извечная обида ее убитых подруг, 2) история района Восточное Накано — Отиаи, перемены, которые произошли здесь начиная с эпохи Мэйдзи, 3) всякие истории из жизни местных жителей (министра юстиции, виконта Н., хозяина особняка в европейском стиле — профессора, имеющего большую клинику в городе, садовника, который ухаживал за всеми окрестными садами и жил со своей женой-повитухой в старом двухэтажном доме напротив). Все истории были весьма поучительны и интересны, а иногда и забавны.
К примеру, такая. Барон Окура приобрел весь этот холм для своей виллы во время японо-китайской войны, после войны он уехал в Европу, а когда вернулся, тут же распорядился посадить здесь аллею, ибо, не имея ее, якобы стыдно принимать на вилле иностранных гостей. В результате дзелькву, которая до той поры вместе с тремя подругами гордо высилась на опушке лиственного леса Мусасино в центральной части Нижнего Отиаи, за большие деньги насильственным образом разлучили с родным лесом, перевезли сюда и посадили рядом с другими. Возмущению старой дзельквы не было предела, и остальные деревья как могли пытались ее утешить, объясняя, что нет участи более славной, чем представлять величие дома барона Окуры. В самом деле, приезжавшие на виллу важные особы всячески расхваливали деревья, восхищаясь их великолепием. Раньше, когда дзельква беспечно росла в лесу, на нее никто не обращал внимания, поэтому ей стало казаться, что она и впрямь сделала неплохую карьеру. Правда, если говорить об иностранных гостях, то они появились только однажды: прикатили в экипаже, запряженном парой лошадей, посмотрели спектакль театра Но на сцене, сооруженной на берегу пруда, и тут же уехали. Но разные именитые японцы — политики, бизнесмены — приезжали часто, так что у деревьев были все основания гордиться.