Далее он подробно рассказал мне о том, в какие годы какие спасательные мероприятия намерен провести Бог-Родитель. Я слушал его, и мрак в моем сердце постепенно рассеивался, но только я попытался запечатлеть услышанное на бумаге, как перо замерло в моей руке, отказываясь мне повиноваться. «Наверное, это потому, что Небесный сёгун просил меня сохранить все сказанное им в тайне», — подумал я, и тут в дверь постучали, и в кабинет вошел Дзиро Мори. Я встал из-за стола.
— Ну как, небось совсем замучился? Я заходил каждый день, но не решался тебя беспокоить. Что, от твоих французских друзей еще нет ответа, ни от Мориса, ни от Жана? Наверное, им стыдно стало, что ни с того ни с сего объявили гениального Жака евреем, вот и не решаются писать. Не стоит волноваться по этому поводу.
— А может, они не отвечают, потому что оба скончались? Вот что меня беспокоит. Такой уж у меня возраст, близкие уходят один за другим. Да и сам я совсем уже слаб…
— Какое там слаб! Завалил себя книгами по буддизму, жизнеописаниями Шакьямуни… О человеке, который может столько читать, беспокоиться нечего, ему до смерти далеко. Я чувствовал себя виноватым из-за того, что ничем тебе не помогал… Когда я приходил сюда месяц назад, ты был так занят, что я ушел восвояси, правда, прежде попросил распечатку записей на кассете. Прочтя их, я вдруг понял, что могу сделать, и стал переписывать каждую беседу, переводя текст на современный язык. Мне попалась та часть, где Бог-Родитель формулирует свое замечательное учение. Я так обрадовался, что могу хоть что-то для тебя сделать… И теперь тружусь не жалея сил…
— Не понимаю, что ты имеешь в виду?
— Видишь ли, когда ты написал «Улыбку Бога», а потом, меньше чем через год, еще и «Милосердие Бога», то у некоторых твоих читателей сложилось ложное впечатление, что ты попался на удочку какого-то новомодного учения. Вот я и хочу, чтобы все познакомились с учением Бога-Родителя, в которого ты веришь, и поняли, что это никакое не суеверие.
— Да ты что? Это просто глупо! Пусть себе думают что хотят!
— Может быть, ты и прав, но мне эта работа кажется полезной, во всяком случае я открываю для себя много нового и поучительного. Пока я успел переписать около тридцати кассет, когда будут готовы пятьдесят, покажу их профессору Кодайре и послушаю, что он скажет. Там ведь двести с лишним кассет, если все их перевести на современный язык и собрать в книгу, ее можно будет опубликовать вслед за третьей, той, которую ты пишешь сейчас, разве не так? Меня это весьма воодушевляет.
— Ну, это уже не моя работа. Возможно, в будущем специалисты вроде профессора Кодайры соберут особую группу и, изучив эти записи, сделают из них книгу. Я отдам в их распоряжение все кассеты, которые у меня к тому времени будут, так что не беспокойся.
— То есть ты хочешь сказать, что не станешь публиковать это как свою работу?
— Разумеется. Это не в моей компетенции…
— Вот как… В таком случае я побыстрее подберу тексты и попрошу профессора Кодайру опубликовать их где-нибудь, как новое учение Бога-Родителя в изложении живосущей Родительницы. Уж он-то наверняка не откажется… В последнее время многие честные проповедники терзаются сомнениями в правильности учения Тэнри, они будут просто в восторге. Представь себе, как они обрадуются, узнав, что живосущая Родительница действительно существует и действует, что это никакая не ложь…
— Ты, мне кажется, забыл, что Родительница теперь — Мать Человечества, что ее больше нельзя считать Вероучительницей Тэнри?
— Какая разница, раз она Мать Человечества, значит, прихожане Тэнри — ее любимые дети. Их спасением она и собирается заняться прежде всего… Признайся-ка, ты до сих пор обижен на Тэнри? Это лишний раз доказывает незрелость твоей души.
И, презрительно усмехаясь, он покинул мой кабинет.
Некоторое время после его ухода я стоял у окна и смотрел на небо. Сезон дождей еще не начался, но небо хмурилось, затянутое серыми тучами. Я вгляделся, и вдруг оно словно треснуло и в тучах сверкнула небесная лазурь. Откуда-то с востока летел самолетик. Еще миг — и он исчез в голубой трещине. Куда он летел? Тут я вдруг подумал: наверное, Небесный сёгун уже вернулся в атмосферу к Богу-Родителю… Взволнованный этой мыслью, открыл окно и снова вгляделся в бескрайнее небо.
Я и не заметил, что старая дзельква уже раскрыла свой первый белый цветок и, торжествуя, зовет меня:
— Взгляните-ка, сэнсэй…
У живого человека, обремененного плотью, с возрастом начинает возникать все больше и больше непонятных другим переживаний, связанных с его собственным телом. Это совершенно естественное явление, ибо старение плоти влечет за собой ее одряхление, тут уж ничего не поделаешь, приходится смириться.
Слабеют зрение и слух, плохо слушаются ноги и поясница, человек делается неповоротливым, у него возникает масса сложностей в повседневной жизни, самое простое вроде бы дело ставит его в тупик. А к девяноста годам положение становится просто катастрофическим, и тут уж приходится признать, что человек воистину несчастное существо.
Что касается меня, то я, несмотря на всю свою дряхлость и слабость, повинуясь странному и неожиданному приказу Бога-Родителя — Силы Великой Природы, около двух лет — с восьмидесяти девяти до девяносто одного года — провел, затворившись в кабинете и почти не выходя из дома: сначала сочинял книгу, которую требовал от меня Бог-Родитель, потом, по Его же указанию, проработал гору литературы. В результате к тому времени, как вся эта гора литературы была наконец прочитана и одновременно подошла к концу работа над четвертой главой третьей книги, я ощутил несказанное облегчение. Открыл окно кабинета и, подняв взор к небесам, глубоко вздохнул. В этот момент я вдруг сделал для себя открытие, немало меня взволновавшее.
Я ощутил, что плоть моя сдала чрезвычайно: глаза стали быстро уставать, слух притупился, поясница болит, ходить мне трудно, ноги не слушаются, того и гляди совсем свалюсь, и это при том, что, пока я сидел в своем кабинете, никуда из него не выходя, дух мой был бодр, как у пятидесятилетнего, и работал я, не зная устали. Короче говоря, я впервые осознал, сколь горестно бремя плоти, и это лишило меня покоя.
Я и раньше жаловался Богу-Родителю — мол, ноги совсем ослабли из-за того, что мне не разрешают гулять, но Он неизменно успокаивал меня: «Не волнуйся, вот закончишь книгу, и все с твоей поясницей будет в порядке». Состояние глаз было вполне терпимым, правда, к прежней моей близорукости добавилась старческая дальнозоркость, и без очков я обходиться не мог, но все же мелкий шрифт словаря разбирал без лупы, хотя, разумеется, очень уставал. Слух тоже оставлял желать лучшего, но я предпочитал не обращать на это особого внимания, решив, что, когда станет совсем уж невмоготу, можно будет, по примеру некоторых моих старых друзей, воспользоваться слуховым аппаратом.
Таким образом получается, что я впервые осознал, сколь горестно бремя плоти, после того как совершенно бессознательно сравнил себя с людьми, попавшими в Божий мир. Говорят, что все люди — чада Божьи, но ведь сам-то Бог-Родитель лишен плоти, бестелесны и души, обитающие в Истинном мире и помогающие Ему. Не следует ли отсюда, что, имея определенные намерения относительно людей и оказывая на них воздействие из Божьего мира, они абсолютно не способны при этом понять переживаний человека, обремененного плотью? Вот такие возникли у меня сомнения. И эти сомнения, честно говоря, были для меня очень существенны…