Я работал веслом вместе с дядей Санкити. После полудня ветер сменился на южный, на море поднялось волнение, погода испортилась, к тому же мы далеко не сразу обнаружили косяк. Но вот лов начался, я стал подтаскивать рыбакам кадки с живцом, однако из-за плохого состояния двигался медленно, и меня все время бранили. Потом дядя передал мне удилище, но меня мучили сильные приступы тошноты, и я, не поднимаясь с корточек, то и дело перегибался через борт. Рядом бились пойманные рыбешки, я был на грани отчаяния. Не помню, сколько это продолжалось.
Когда я наконец пришел в себя, рыбаки уже начали сбрасывать рыбу с настилов. Дядья установили мачту и подняли белый парус. С трудом я дополз до дяди Санкити, который сидел на корме у штурвала, уселся рядом с ним на корточки и закрыл глаза. «Умру так умру», — подумалось мне.
— Ну вот и Каногава, — вдруг услышал я голос дяди и, подняв голову, прямо перед собой увидел скалу Фудо.
Спустив парус, рыбаки снова сели на весла. Я понимал, что должен грести вместе с дядей, но у меня не было сил подняться на ноги. Скоро мы причалили к берегу, на свое обычное место. Стремясь убежать от преследовавшей меня рыбной вони, я подхватил снасти и пошел к дому. Войдя, бросил снасти на веранде, ползком добрался до комнаты и тут же рухнул на пол.
На следующее утро дядя чуть свет снова потащил меня в море. Перед выходом из дома я до отвала наелся вкусной рисовой каши с маринованными сливами, которую приготовила тетя, но не успели мы, выйдя из устья Каногавы, достичь внутренней бухты, как содержимое моего желудка оказалось в море. Этот день был буквальным повторением вчерашнего, но я был так плох, что не мог не только помогать, но и вообще двигаться, так и просидел весь бесконечно долгий мучительный день, сжавшись в комок. К счастью, никто не обращал на меня внимания, наверное, все решили, что мне прежде всего надо научиться переносить качку.
На третий день у меня уже не было сил подняться с постели, но дед страшно рассердился.
— Сегодня тебя не будет укачивать, — сказал он, вытащил меня из постели и заставил сесть в лодку.
Я снова греб вместе с дядей Санкити. Когда мы вышли в море, дядя посмотрел на Фудзи и пробормотал про себя:
— Похоже, после полудня надо ждать южного ветра… — но я не обратил на это внимания, меня не тошнило, и я был этому очень рад. Но когда начался утренний лов и я, в полубессознательном состоянии, таскал кадки с приманкой, мне вдруг стало плохо, и меня вырвало. Однако, пока рыба ловилась, работы было столько, что голова шла кругом, и я из последних сил, как во сне, подтаскивал рыбакам приманку. Меня несколько раз вырвало, в конце концов я уже не мог терпеть, удрал на корму и скорчился там. В лодке невыносимо пахло рыбой, я был на грани отчаяния. Закрыв глаза, я напряженно ждал, чего — не знаю… Теперь мне кажется, я ждал, пока все это кончится, но тогда у меня было такое ощущение, будто я жду смерти, будто она все ближе и ближе.
Очнулся я, услышав голос второго дяди:
— Ну вот, можно и пообедать.
Я подумал, что мы в море возле побережья Сэмбон. Лодку сильно качало, обычного тента на корме не было. Недоумевая, я поднял голову — побережья не было видно. Казалось, мы в открытом океане. Вокруг бушевали волны. Дядя медленно работал веслом, один из рыбаков поспешно заглатывал еду, вообще в лодке было что-то не так. Меня тут же затошнило, и я снова скрючился. Потом я узнал, что вслед за макрелевым тунцом появился косяк полосатых марлин, пригнанный южным ветром. Их ожидали только через две недели, и многие лодки, не припасшие гарпунов, поспешили к берегу, намереваясь приготовить все необходимое и выйти в море на следующий день. Рядом с нами качалось только несколько суденышек.
Марлин не ловят на удочку: дождавшись, пока рыбина покажется на поверхности, подплывают к ней метров на десять, после чего рыбак, стоящий на носу, вонзает в нее длинный — около трех метров — гарпун с дубовой рукояткой. Мой второй дядя считался одним из лучших гарпунщиков поселка, об этом было известно даже мне.
Вскоре раздались крики:
— Вон они, вон! Видите плавники?
Все зашумели, лодка закачалась, потом раздался отчаянный крик, лодка вдруг сильно накренилась, и меня, скрючившегося на корме, чуть не выбросило в море. Бессознательно я цеплялся за борт, меня захлестывали пенящиеся волны, было очень страшно. Дядя Санкити, до сих пор сидевший на веслах совсем рядом, ушел куда-то в носовую часть лодки, оттуда доносился его громкий голос. Лодку сильно кренило то на один бок, то на другой, она то продвигалась вперед, то замирала на месте, ее накрывали волны, и меня несколько раз едва не смыло в море. Я ничего не имел против, во всяком случае наступил бы конец моим мучениям, но ведь говорят: «У моряка под ногами ад», а умирать в аду мне очень уж не хотелось, и я стал отчаянно всем своим детским сердцем молиться Богу. Я был голоден и слишком измучен, а потому в конце концов задремал, но меня разбудили какие-то странные звуки — сначала что-то большое сильно ударило по борту и кто-то пронзительно вскрикнул. Потом все засмеялись. Я задрожал от страха. Оказалось, что рыбаки с огромным трудом втянули в лодку пронзенную гарпуном двухметровую марлину. Необыкновенная удача! Тут же, подняв парус, поплыли назад, лодка, подгоняемая сильным южным ветром, в один миг домчалась до устья Каногавы. Все это время я был словно без сознания и ничего не знал до тех пор, пока не оказался на берегу.
Голодный, я лег спать, решив, что завтра ни за что не пойду в море и пусть делают что хотят. С того дня дядя со своими подручными переключился на лов полосатых марлин, были взяты еще два рыбака, меня же, чтобы не путался под ногами, брать не стали, и я почувствовал себя спасенным.
Каждое утро я неторопливо завтракал. После трехдневного голодания еда казалась мне необыкновенно вкусной. Потом шел к старой плакучей иве, которая росла перед нашим домом, становился под ней и, топая ногами, кричал, вкладывая в слова весь пыл своего детского сердца:
— Человек — наземное животное! На море страшно, человеку там не место. Я никогда не стану рыбаком!
Скоро, к моей величайшей радости, началась вторая четверть. Твердо решив, что не стану рыбаком, я предпочитал как можно меньше бывать дома, зато в школе чувствовал себя как в раю, всегда улыбающийся Масуда-сэнсэй был мне просто отцом родным. В первый же день учитель сказал нашему классу:
— Сугияма-сэнсэй успешно сдал экзамены и будет теперь изучать электротехнику.
Я еле удержался, чтобы не закричать: «Ура!»
Через три дня на первом уроке появился и сам Сугияма, он пришел, чтобы проститься с нашим классом. Он сказал, что сегодня же уезжает в Нумадзу, а оттуда — в Токио. Масуда-сэнсэй, вызвав учеников, собирающихся поступать в среднюю школу, поручил им проводить Сугияму-сэнсэя до моста Онари. Среди этих пяти оказался и я.
Я очень удивился, но, думаю, еще больше удивились остальные четверо. Все они ходили в школу в красивых одеждах, рядом с ними я, одетый в отрепья, в соломенных сандалиях, выглядел как дикарь. К тому же явно было, что я недоедаю.