— Выпендриваются, — благодушно улыбаясь партнерам, сказал Жора для Трескина.

— Гут, гут, — безмятежно приговаривал Кёльнер.

Водители, наблюдавшие сцену издалека за раскрытой дверью, потешались в свое удовольствие.

Так же дотошно австрийцы осмотрели двигатель, попросили показать набор инструментов — избыточному разнообразию их они порадовались. Насчет моторной части к тормозов у обоих водителей оказался полный порядок.

Один из них, постарше, морщинистый, но крепкий, без единого седого волоска мужичок придержал Трескина за рукав:

— Это вы тут командир?

Товарищ его тоже глядел блудливо, и Трескин почуял неладное. Молчали, ожидая, пока остальная компания во главе с Семеном Михайловичем удалится — он повел ко второму автобусу, где все уже было нараспашку.

— Командир, мы договорились на вчера, а сегодня нам нужно было в рейс, — сказал старший.

— Ну? — холодно отозвался Трескин.

— И уже перестояли, так не пойдет, — добавил второй.

— Вот именно, что договорились, — сказал Трескин, оглядываясь на австрийцев — далеко ли отошли. — По пятьдесят баксов на нос мало?

— Значит, если не положишь сейчас вдвое, — возразил старший, слегка нервничая, — он оглядывался за поддержкой на товарища, — мы скажем немцам, что автобусы не ваши. Скажем, что ты их за дураков держишь, — осклабился он.

— У меня ребята есть, за такие финты ноги переломают, — предупредил Трескин.

Водители перестали улыбаться.

Все стороны, однако, — водители, австрийцы и «Марта» были, в конце концов, удовлетворены, и Трескин, размышляя о том, как мало нужно для согласия, для того, чтобы привести к равновесию столь разнообразные, противоречивые интересы, непроизвольно перекинулся мыслью к Люде и от нее к Жоре и ко всей той путанице, которую создал Жора. Трескин чувствовал, что решение близко. Это походило на озарение, на то, как первые признаки далекого еще света быстро, почти без перехода становятся сияющим днем. Дремлющее воображение пробудилось, он подумал об этом, перекинулся мыслью сюда — и, глядя на австрийцев, присвистнул. Решение обнаружилось рядом, простое и готовое, как яйцо. Трескин хмыкнул, не разжимая губ, и окликнул Жору.

— Ты чего это меня женишь? — с язвительной лаской спросил он.

А Жора не то чтобы не ждал вопроса, — удивился легкомысленным ноткам.

— Семен Михайлович! — крикнул еще Трескин. — На пару слов… Как вы думаете, зачем он меня женить вздумал?

— Людочка хорошая девушка, — сказал Семен Михайлович, оглядываясь на австрийцев.

— Так вот, Жорик, я подумал над твоим предложением…

— Жениться собрался?

— Обойдемся, пожалуй, без свадьбы. Вот, Жорик, я пальцем о палец не ударю — она моя!

— Как же она будет твоя, если ты сам не подсуетишься?! — спросил Жора, вкладывая в свои слова чуть больше язвительности, чем это было оправдано ситуацией.

— Я ее куплю, — хладнокровно возразил Трескин.

— Ее? Купишь? Я смеюсь! — Жора и вправду хохотнул хриплым, каркающим голосом.

Кёльнер и Фогт, выбравшись из автобуса, с недоумением наблюдали за перепалкой, но подходить из вежливости не стали. Возможно, думали деликатные австрийцы, хозяева доискиваются сейчас, откуда в салоне грязь.

— Минуточку! — крикнул Трескин переводчице. — Айн кляйне производственный вопрос.

— Как ты ее купишь? — язвил Жора.

— Это уж мое дело. Значение имеет только результат.

— Ребята, не затевайте, не нужно, — вставил Семен Михайлович. — Людочка хорошая девушка. Поверьте мне.

— Как же мы узнаем этот твой результат? — продолжал Жора, не обращая внимания на ритуальные заклинания старика.

— Она сама скажет, готово, скажет, со мной полный порядок, я втюрилась! Где мой Трескин? Где мой киска Трескин?

— Если она в течение двух ближайших месяцев скажет, что в Трескина… втрескалась, — злобно возразил Жора, — я месяц работаю на фирму бесплатно.

— Идет! Копи деньги! Они тебе понадобятся.

— А если не скажет, я принародно ухвачу тебя за нос.

— Заметано.

— Готовь свой нос!

— Людочка славная девушка, — укоризненно повторил Семен Михайлович, перебивая ребром ладони сплетенные руки спорщиков.

Трескин глянул на часы.

10

Однако он потерял еще сутки, прежде чем нашел время обратиться вплотную к замыслу. Только на следующий день, часов в одиннадцать, выпроводив посторонних из кабинета, Трескин позвонил Эдику Трофимовичу:

— Как там мои кровные поживают?

— Уже соскучился? — доброжелательно отозвался фельетонист. Для ответа ему понадобилась небольшая пауза: затянуться и вынуть изо рта трубку.

— Все как будто чего-то не хватает.

— Они попали в хорошие руки, — заверил Эдик, — не беспокойся.

— Еще маленькая просьба, — сказал Трескин, обрывая разговор о деньгах, не телефонный. — Есть долговременная литературная работа с постраничной оплатой.

— Неужели мемуары?

— Угадал. Почти. Но эта работа не для большого мастера. Так… пошустрить. Хлопчика нет у тебя какого толкового под рукой?

— А какова постраничная оплата?

— Студенту хватит.

— Ага, — глубокомысленно произнес Эдик. — Понимаю. Есть тут такой один — Леша Родимцев. Что ему обещать?

— Скажи, заказ от миллионера. Этого будет достаточно.

— Ага, — повторил Эдик, явно неудовлетворенный. — Значит, Леша Родимцев.

— Но мне хорошего нужно, хорошего. И поскорее, это срочно.

— Леша Родимцев. Универсальный парень.

И еще сутки понадобились, чтобы отыскался Леша Родимцев. Универсальный парень Леша Родимцев, расположившись на низком диванчике, выжидательно улыбался. В чуть намеченной улыбке его сказывалось предчувствие чего-то приятного, хотя самая природа приятного, на которое Леша имел виды, не была ему до конца открыта. В двадцать с небольшим лет Леша ощущал себя проницательным, разучившимся удивляться человеком, что не мешало ему по какому-то странному противоречию рассчитывать на чрезвычайно утешительные сюрпризы за каждым поворотом жизненного пути, и потому блуждающая улыбка почти не сходила с его губ. В улыбке этой заключалось и благодушие преуспевающего молодого журналиста, и тонкое понимание создавшейся ситуации, и многие другие чувства, смотря по обстоятельствам.

— Коньячку? — любезно предложил Трескин.

— Охотно.

Трескин достал рюмку, потянулся за второй, но по неясной прихоти остановился — налил только одну. Приняв уже рюмку, Леша после неловкого промедления осознал, что остался в одиночестве. На юном гладком лице его сомнение отразилось новой ухмылкой — саркастической. Он пригладил светлые кудри, придававшие ему отдаленное сходство с ангелочком, как представляли его себе средневековые немецкие мастера: некое бесполое существо с лишенным индивидуальности округло-приятным лицом, — пригладил волосы еще раз, разделяя их надвое, изобразил губами что-то задумчивое и наконец опрокинул рюмку. Коньяк оказался забористый, бьющий в нос аромат заставил его поперхнуться.