За мостом Люда села в троллейбус, но Саша не собирался ее преследовать. Вместо того, чтобы гоняться за Людой, он вернулся к себе на улицу Некрасова, прошелся по дворам, где примерно предполагал дом Люды, и в самом деле нашел здесь «Волгу» — ребята Трескина тоже не зевали. Водитель околачивался возле машины; недолго выждав, Саша приметил и второго человека — не сложно было сообразить, из какого подъезда он вышел. Охранник, не закрывая дверцу, сел в машину боком и взялся за радиотелефон. Потом они уехали.

Саша решился войти в подъезд и начал подниматься, останавливаясь и осматривая двери. Скоро он понял, что мистическое волнение обманывает его. Стоило представить себе Люду, и он ощущал сердцебиение, мнилось ему наитие, способность прозревать сквозь стены. Однако он заблуждался и в одном, и в другом случае, это вскрылось с непреложной очевидностью на пятом этаже — Люда жила здесь. В маленьком тамбуре, объединявшем две квартиры, стояла на полу пластмассовая корзина с огромным букетом роз.

От Трескина, понял Саша.

В тесном закутке, рассчитанном только на то, чтобы пройти туда и сюда, застоялся приторный эфирный запах; махровые бутоны источали его каждым из сотен и тысяч розовых, белых, ярко-красных, крапчатых лепестков. Опавшие лепестки лежали вокруг голубой корзины на полу, истонченные края их слегка потемнели и съежились. Чудилось, что к тяжелому цветочному аромату примешивается сладковатый дух тления.

Саша положил пять своих тощих розочек к порогу, выключил свет и, выходя на лестницу, прикрыл дверь, чтобы мальчишки, если случится такая напасть, не испоганили Людины цветы.

Он спустился лифтом и на первом этаже, когда створки разъехались, столкнулся с Трескиным, который как раз наладился войти. Неприятная встреча откровенно поразила Трескина. Саша вышел, а Трескин повернулся за ним и упустил лифт.

Одинаково набычившись, одинаково держали они в карманах руки. Откинув в стороны полы пиджака, став от этого еще шире, обнажил белоснежную грудь со строгим, несколько даже траурным галстуком Трескин; Саше нечего было противопоставить этому отглаженному великолепию, но и он внушительно расставлял врозь локти. Не зная, что говорить, не решались они и разойтись. Что-то удерживало их друг возле друга.

— Что ты ей сказал? — спросил вдруг Трескин, обращаясь к Саше вскользь вдоль спины.

Саша пожал плечами. Трескин понял, вздохнул и немного погодя заметил:

— Да, что тут скажешь…

Снова пришел лифт, они посторонились, пропуская женщину.

— А со мной не говорит, — признался вдруг Трескин.

И так это прозвучало человечно, несмотря на все, что в действительности их разделяло, что вздохнул в свою очередь и Саша, испытывая сильнейший соблазн ответить чем-нибудь дружеским, чем-то таким, что стало бы примиряющим признанием их одинаково глупого и жалкого положения.

Он сдержался и молча повернул к выходу.

— А сюда не ходи, — крикнул вослед Трескин, — скажу ребятам — кости переломают!

38

Несчастье было столь велико, что когда Люда оправилась от первого потрясения и попыталась понять, что же она в действительности испытывает, попыталась опознать среди взбаламученных чувств отдельные ощущения, она обнаружила, что ничего определенного, кроме тяжести и стеснения в груди, не чувствует. Было бы легче, если бы она могла сказать про себя, что оскорблена, но этого не было. Должна была она испытывать стыд, но и стыд ее оказался какой-то вымученный. Она не находила в своей душе ничего такого, что можно было бы описать общепринятым словом. Жгучая обида, которая охватила ее в ту несчастную ночь, обратилась не вовне, не на людей и обстоятельства, а внутрь себя. Горячечная буря прокатилась опустошением и ушла, ничего за собой не оставив.

Но отсутствие чувств само по себе создавало мучительное по своему характеру ощущение пустоты. Пустота была там, где прежде предполагалось наличие гордости, самоуважения, способности к переживанию — предполагалась личность. Пустота эта странным образом сочеталась с тяжестью. Прежде Люда различала в себе богатство красок и оттенков, теперь остались два цвета: белый и черный. Белый был пустота. Черный — тяжесть.

Она не находила в себе потребности и даже простой возможности что-либо осмыслить. В конце концов, произошло еще не самое худшее из того, что вообще могло с ней случиться, — ее не стало и все тут. Ее не было. Она ощущала свое несуществование. Для того, чтобы осмысливать, просто для того, чтобы возвращаться к ощущениям памяти, нужно было бы для начала быть. Возвращение чувств неизбежно отозвалось бы острым приступом боли. Она боялась боли, потому что не знала, хватит ли у нее сил вынести эту боль с достоинством.

Она научилась избегать мыслей о Трескине, дома не подходила к телефону. А если Трескин попадался ей на пути, то не бежала прочь, а проходила сквозь Трескина, как сквозь пустоту, потому что и сама была пустота. А он не понимал этого и пытался заговорить.

Столкновение с Сашей впервые после гостиничной ночи причинило ей настоящую, резкую боль. Саша застиг ее врасплох; Трескин преследовал неотступно, про Сашу она почему-то думала, что он никогда уже не появится. Несколько дней, прошедшие после несчастья, были для нее бесконечным сроком, беспредельность эту Люда распространяла и на будущее. Трескин бесконечно ее преследовал, Саша бесконечно отсутствовал, она не задумывалась, почему так, она вообще не имела мыслей и все принимала как данность. Юра, которого она любила, распался на Трескина и на Сашу, соединить их было невозможно; присутствие одного означало отсутствие другого. Несчастье как раз и состояло в том, что никаким усилием воли нельзя уже было собрать Юру заново. Ту часть Юры, которая была Трескиным, она знала, но не любила, а ту часть, которая была Сашей, любила, но не знала.

Потому и любовь ее была такая же химера, как и сам Юра.

Где-то в глубине души Люда сознавала, что любила она Юру как бы… в счет будущего. То есть умственно. Сама себя обольстила, чтобы полюбить Юру, который в свою очередь представлял собой не что иное, как обольщение чувств, призрачное порождение пустоты. Пустой любовью она любила пустоту, и потому сама была пустота.

Столкновение с Сашей вызвало такую боль, как если бы она все еще сохраняла способность страдать.

Она научилась избегать мыслей о Трескине, теперь нужно было учиться избегать мыслей о Саше. Оказалось, что это не само собой разумеется — каждый из них требует отдельного и независимого усилия.

39

Иногда Люда выглядывала в окно. «Волга» с людьми Трескина во дворе — Люда уже знала их — вызывала преходящее, но не нужное беспокойство. «Волга» уехала, а в следующий раз Люда увидела Сашу все с тем же букетом роз; замедляя шаг и озираясь, он прошел к подъезду и перед тем, как скрыться, слепо посмотрел вверх, туда, где пряталась за занавеской Люда. В самом непродолжительном времени можно было ожидать звонка.

Звонка не было. Ожидание мешало Люде. Она отвернулась к стене, оставив за спиной безмолвное пространство большой квартиры с раскрытыми повсюду дверями. Звонка не было. Она почти не шевелилась, ощущая нарастающий зуд в теле. Лицо горело. И давно горело — теперь она это поняла.