На этот момент, к своему стыду, Константин и внимания прежде не обращал. Оправдывало его в собственных глазах лишь то простое обстоятельство, что знаком он с мальчишкой был, по сути, всего лишь пару месяцев. К тому же и супруга его, несравненная княгиня Фекла, называла сына лишь по крестильному христианскому имени и никак иначе. Конечно, имя Святослав звучало несравненно красивее, нежели Евстафий, – полумонашеское, отдававшее даже на слух запахом ладана и церковной плесени, но не спорить же с епископом из-за такой ерунды, и Константин, не возражая, утвердительно кивнул в ответ. На том и закончилось первое свидание представителей светской и духовной власти.
– А ты молодец, – заявил князь Глеб, крепко обнимая брата и широко, хотя и несколько театрально улыбаясь, показывая, как он рад долгожданной встрече. – Я, признаться, испугался, – продолжил он. – Опаска была, что не выдюжишь ты козла старого, терпежу не хватит речи его молельные выслушивать, ан нет, ошибся. Ну да что ж мы тут, как два ангела неприкаянных. – Он весело подмигнул брату и широким жестом гостеприимного хозяина пригласил Константина за стол, который уже спустя каких-то десять минут расторопные слуги сервировали от и до.
Перед тем как приступить к трапезе, Глеб, торжественно указав на иконостас, патетически воскликнул:
– Поклянемся же на иконах, брат, пред лицом Господа Бога нашего, что не покривим душой друг перед другом и поведаем одну только правду – всю до самой капельки.
Константину утаивать было нечего, и он спокойно выполнил просьбу, после чего Глеб уселся под иконы, предложив брату местечко напротив, но занялся не едой, а расспросами о результатах недавней поездки. Туманная ухмылка блуждала по его лицу, и виделось в ней что-то зловещее, а может, это были лишь блики от колеблющегося огня массивных восковых свечей.
Их беседа была, пожалуй, даже более продолжительной, чем с епископом, если не считать времени, которое заняла Доброгнева, однако по ходу её создалось, во всяком случае у Константина, такое впечатление, что разговор ведется обо всем и ни о чём. Сплошные намеки, недомолвки или, напротив, уточнение подробностей о делах, про которые он, в отличие от князя Глеба, понятия не имел. К тому же изъяснялся его старший братец, в совершенстве владеющий эзоповым языком, все время как-то иносказательно. Но в то же время чувствовалось, что за обычными вроде бы словами подразумевается нечто ужасное и настолько страшное, что об этом нельзя говорить даже наедине.
Хотя вполне вероятно, что последнее Константину просто показалось – уж больно обстановка в горнице была зловещей. Тусклый колеблющийся свет шести-семи свечей придавал некий мрачноватый оттенок всему ее тяжелому убранству. К тому же совсем недавно отсюда вышел епископ, и душный сладковатый запах ладана продолжал витать в этом сумраке, перебивая легкую горечь сосновой смолы, слегка выступавшей со стен, сложенных из светлых свежеошкуренных бревен. Мебель же и вовсе напоминала внутреннее убранство в доме Собакевича, так ярко описанного Гоголем. Такие же тяжелые лавки вдоль стен, огромный необъятный стол без малейшей резьбы и соответствующая им пузатая грубая лампада, тускло освещающая иконостас в левом верхнем углу.
Причем Константину показалось, что, невзирая на столь близкое родство, человека, сидящего рядом, отделяет от него не только массивный стол, а ещё нечто несоизмеримо большее в своих масштабах, которое преодолеть ни ему, ни Глебу вряд ли удастся.
Была лишь легкая надежда на то, что ощущение это субъективное и вызвано усталостью от недавней исповеди и откровенной беседы с епископом, в которой Константин выложился как мог, дабы расположить к себе этого старого, измученного многочисленными болячками человека.
Слушал Глеб очень внимательно, лишь изредка задавая наводящие вопросы, причем очень четко сформулированные и не позволяющие никоим образом увильнуть от точного ответа. Словом, если бы Константин и хотел что-то скрыть, ему пришлось бы нелегко.
– Стало быть, они все обещались подъехать, – переспросил он в конце и, услышав утвердительный ответ, захохотал, широко раскрыв рот. Пламя свечей вновь заколыхалось, и Константину на мгновение показалось, что его зубы окрашены в ярко-алый кровавый цвет.
Не понимая до конца собственные опасения, он осторожно переспросил у Глеба:
– Как ты мыслишь, брате, удастся ли нам все задуманное?
Улыбка медленно, рваным чулком сползла с Глебова лица, и он, испытующе впиваясь в собеседника узкими глазами, на дне которых затаилась настороженность, уклончиво ответил:
– Отчего же нет, брате. Я так мыслю, что коль доселе все по нашей задумке двигалось, стало быть, и далее так же будет. Или ты усомнился в чем-то? Мое слово верное – все обещанное ты обретешь сполна. Я скупиться не приучен.
Константин не стал переспрашивать, что именно ему обещано. Или сделать это, сославшись на то, что после хорошего удара по голове у него не все ладно с памятью? Так он и молчал, колеблясь, но Глеб истолковал это по-своему и, по-кошачьи скользнув вдоль края стола, крепко стиснул брата в объятиях, жарко шепнув в ухо:
– Верь мне, брате. Мы с тобой ныне одной цепью перехлестнуты. Гони пустые сомненья прочь из души. Ни мне без тебя, ни тебе без меня с этим делом не управиться. Надо все решить, чтобы уж раз и навсегда.
– Это верно, – кивнул Константин, наконец-то высвободившись из его крепких медвежьих объятий и невольно морщась от боли. Он нечаянно задел больным бедром угол стола. – Надо порешить. Только чтоб без обид было, чтоб все довольны остались.
Однако его последняя попытка вызвать Глеба на конкретность также не увенчалась успехом. Он только криво усмехнулся, заметив:
– Все довольны останутся, уж это верно. Однако нам пора и на покой. Ты как, – он весело подмигнул, – с этой лекаркой спать нынче сбираешься или с другой какой?
– Куда мне, – спокойным тоном ответил Константин, не подав виду, как покоробил его этот вопрос. – Я нынче, как монах безгрешный. Пока нога не заживет, у меня одна радость – на солнышке греться.
Глеб слегка помрачнел, но, наверное, просто из чувства приличия и почти тут же беспечно махнул рукой:
– Ничего, брате. Не дозволяй душе в печали пребывать. Ненадолго этот передых тебе. Чрез две седьмицы лишь след малый и останется на память об этом случае. Думаю, что на Илью-пророка все пройдет и на встречу нашу под Исады ты вновь впереди всей дружины удалой прискачешь, – и, желая как-то приободрить своего брата, добавил: – А чтобы отцу Арсению не скучно было, я ему вместо твоих девок еретика подсуну. Глядишь, он и отвлечется.
– А что за еретик? – осторожно спросил Константин.
Оказывается, объявился в одной деревеньке, принадлежащей Глебу, некий Николай. Простой смерд Стрекач, никогда не интересовавшийся религией, вдруг в одночасье преобразился: задавал всем странные вопросы, работу выполнял с небрежением, некачественно, а после первого же посещения церкви и вовсе взбеленился, принялся учить тамошнего попа, как правильно молитвы читать, и даже крестился не так, как все, а щепотью. После такого неслыханного богохульства с помощью тиуна и пары дюжих мужиков его повязали и, прослышав, что князь Глеб вместе с епископом Арсением выехали в Ольгов, подались сюда.