– По доброй воле в поруб мой никто не полезет – нечего чепуху-то молоть, – резко оборвал его Константин и вновь задумчиво повернулся к певцу.
– Думаю, что несладко тебе жить доводится, коли песни все такие? – медленно произнес он.
– Отчего же все, – задорно усмехнулся певец. – Хочешь, и веселые запою. Про поход ваш с князем Глебом или ту, где мудрость боярская да княжья прославляется.
Константин помолчал с минутку, выбирая, затем решился. Учитывая то, что в песне про удачливый поход гусляр непременно споет про разоренные деревни да про русских мужиков, русскими князьями же и полоненных, он подумал, что лучше все же послушать про мудрость. К тому же, судя по всему, эта сатира не только по нему одному ударит, но и по боярам, причем неизвестно, кому больше достанется.
– Валяй про мудрость, – кивнул он и призывно махнул свите, приглашая всех послушать.
Остатки толпы, человек двадцать-тридцать, тоже не уходили, хотя и сжимались все плотнее, норовя укрыться за Стожаром. Гусляр же, гордо усмехнувшись, иронично прищурился, с силой ударил рукой по струнам и запел. Песня была долгая, и рассказывалось в ней, как два глупых смерда, не поделив наследства от отца, пошли к боярину, чтобы тот рассудил их по справедливости. Боярин же за суд свой мудрый забрал у них половину этого наследства, но дележка им вновь не понравилась, и они пошли на суд к князю. Тот тоже разделил все по справедливости, а в качестве оплаты присвоил и вторую половину.
Ой, ты гой еси, княже мудрый,
Княже мудрый да разумный,
Рассудил ты их, по Правде Русской,
Да по чести судил, да по совести.
А что спорить им теперь, спорить нечего,
И по правде все делилось, и по чести.
Одному прореха на штанах досталася,
А другому тож дыра, на рубахе только.
Не обидно никому, не завидно,
Рассудил их поровну добрый князюшко,
Добрый князюшко, свет наш батюшка,
Да боярин важный, вельми мудрый.
– Вот и потешил я тебя, – усмехнулся гусляр. – Только дивно мне. Ведь никогда такого не было, чтоб князь песню мою до конца дослушал. В обычае у них до средины добраться, не более, и лаской немедля одарить. А ты, княже, все выслушал, до словечка и молчишь до сих пор. Или песня не по душе пришлась?
– Что повелишь, княже? – шепнул Онуфрий прямо в левое ухо Косте, нестерпимо благоухая чесноком и луком. – В плети взять пса или в поруб?
– Так и то и то можно, – угодливо осклабился еще один боярин и, дыша уже в правое ухо, но точно таким же ароматом, сощурив и без того узкие глазки-щелочки, вкрадчиво шепнул: – Поначалу шелепугой вволю накормить, а уже после и в порубе почивать положить. – И засмеялся мелким дробненьким смешком, тряся вислыми, как у старого бульдога, брыжами щек.
– Зачем же так сразу. Может, и вправду видел где-то Стожар суд неправый, – обернулся Константин к своей челяди, злорадно замечая, как вытягиваются у них от неожиданного решения лица, и постановил: – С нами сей певун сладкоголосый далее поедет, да на наш суд пусть поглядит. Может, и иную песню сложит. Как тебе?
Гусляр стиснул зубы.
– И поглядеть погляжу, – пообещал он многозначительно, – и сложить сложу. Только глянется ли она тебе, княже?
– Лишь бы правду спел, – беззаботно махнул рукой Константин и, круто развернувшись, пошел к своей лошади, на которую, правда, поскольку крыльца-то со ступеньками рядом уже не было, влезать пришлось с помощью Епифана и бестолково суетившихся бояр. Взгромоздившись на жеребца, Константин еще раз оглянулся на певца, с удовольствием отметив, как до сих пор оторопело стоит столбом Стожар, дивясь странной княжьей воле, легонько пришпорил своего рысака и, еще раз обернувшись, крикнул: – На площадь, на площадь иди, коль ехать не желаешь.
А дорога туда была совсем короткой. Не больше двухсот метров проехал Константин и уже выехал на небольшую, метров пятьдесят-шестьдесят в диаметре, площадь, на одной стороне которой был расположен небольшой деревянный храм с тремя скромными луковками-куполами и гостеприимно распахнутой дверью в притвор, а на другой, близ небольшого возвышения, покрытого нарядным ковром, уже толпился народ. Наспех сколоченный помост не внушал доверия своей прочностью, но деваться было некуда, и, опасаясь, как бы не загреметь под общий смех горожан, проклиная самого себя за опрометчивое приглашение злого на язык гусляра, Константин, опираясь на услужливое плево Епифана, добрался наконец до своего стольца, гордо возвышающегося на помосте.
– Стол мне вели подать, – шепнул он на ухо стремянному, и тот, хоть и удивился, но тем не менее опрометью кинулся вниз.
– А ты, – обратился он к старому, умудренному опытом вирнику Сильвестру, – разложишь все на столе.
– А что разложить-то? – даже не понял тот поначалу.
– А у тебя в руках что? – вопросом на вопрос ответил Константин.
– Так, меха [46] , чай, с Русской Правдой.
– Правильно говоришь. Вот их и разложишь и указывать молча будешь, что из закона зачесть надобно, а уж оглашать это я сам буду.
– Во как, – вытаращил глаза вирник.
«Господи, день такой сегодня, или жара виновата в том, что все глаза на меня таращат, будто считают, что у князя крыша поехала», – подумал Константин.
В это время наконец притащили здоровенный стол, экспроприированный, судя по его невзрачности и шероховатости, у далеко не самого богатого жителя Ожска. Князь положил на него руки и, осторожно проведя по одной из досок пальцем, с раздражением ощутил, как в него смачно впилась заноза. Он досадливо поморщился, но потом мысленно махнул рукой – потом вытащу – и чуть не вздрогнул от утробного гласа бирича [47] :
– Кто на княжий суд – на суд праведный?
Горе тем, которые поставляют несправедливые законы и пишут жестокие решения, чтобы устранить бедных от правосудия и похитить права у малосильных народа Моего, чтобы вдов сделать добычею своею и ограбить сирот.
Ветхий завет (Ис. 10: 1 -2)
Из толпы, которая дошла, пожалуй, до полутора-двух сотен человек, не меньше, робко вышел хилый тщедушный мужичонка в грубой холщовой рубахе. Ниже пояса, как ни странно, выглядел он весьма прилично. Был в синих, неплохого качества, хотя, может, и недорогого сукна, штанах, заправленных в нарядные щегольские сапоги такого же цвета, ну, может быть, немного более темные.
Он низко поклонился князю и пискнул тоненько:
– Только на твой праведный суд, княже, уповаю.
– У князя суд завсегда праведный, – обрезал дальнейшие попытки изначально подольститься к судье вирник. – Расскажи князю про беду свою.