Ефросинья опустила глаза, боясь, что Алёна по ним всё прочтёт.
— Не теряйся, милая моя! — твёрдо сказала Алёна, взяв Ефросинью за руку. — Счастье женщины не только в детях, поверь.
— Боюсь я кары Господней, — призналась Ефросинья.
— Рождение ребёнка тоже грех, госпожа. Тем не менее никто из жён рожать не отказывается, — с лукавым выражением лица заметила Алёна. Она подтолкнула Ефросинью локтем: — Вышеслав-то поглядывает на тебя?
— По глазам его вижу, что желанна я ему, — прошептала та в ответ и обняла Алёну. — Мочи нету тёр петь эту муку!
Странное двойственное чувство владело Ефросиньей с той поры, как она поселилась в Путивле. Здесь всё ей было знакомо. Старый терем с покосившимся крыльцом и просевшими полами в некоторых светлицах второго яруса напомнил княгине пору юности, когда она приехала сюда с мужем, переполненная счастьем первых брачных ночей.
Здесь она родила троих сыновей. Отсюда провожала Игоря в первый поход...
Терем был всё тот же: со скрипучими дверями, с мышиной вознёй в тёмных углах, с грубыми росписями на стенах и толстых дубовых колоннах, поддерживающих своды.
Но Ефросинья была уже другая.
Если разум ещё пока удерживал княгиню от греховного увлечения, то сердце шептало ей о другом. Благо тот, кто занимал её помыслы, находился тут же.
До приезда Вышеслава в тереме никто не жил, кроме княжеского огнищанина, его жены и дочерей. Прибывший сюда Вышеслав лишь немного потеснил их.
У воеводы Ясновита был свой дом в Путивле, поэтому в княжеском тереме он появлялся не часто. Бразды правления городом были у него в руках, а Вышеслав был скорее изгоем, нежели советником. Местные бояре не жаловали Вышеслава за его привычку запросто общаться с простонародьем, приглашать в гости странствующих монахов и купцов, видавших разные страны.
«О чём с ними толковать? — с презрением говорили бояре. — О том, как в Царьграде иль в Колобжеге [99] живут? Так нам до того дела нет!»
Ефросинья с первого дня завела в тереме свои порядки, ясно дав понять, что отныне хозяйка здесь она.
Огнищанин Радим и Вышеслав княгине не перечили, уступая ей во всём. Ефимия, жена огнищанина, и обе их дочки настолько привязались к Ефросинье, что жили её заботами, грустили её печалями. Ефимия помнила княгиню ещё отроковицей, ибо сама в ту пору поселилась в Путивле, выйдя замуж за Радима.
И вот уже сколько лет пролетело!
Неласково разговаривал с сыном воевода Бренк:
— Пищу слухам да кривотолкам даёшь ты, Вышеслав, живя тут под одной крышей с женой княжеской. Иль сам не разумеешь этого? Поглупел, что ли, от книг своих?
— Не токмо я в тереме с княгиней живу, но и огнищанин Радим со своей семьёй, — возразил Вышеслав, стараясь подавить смущение под строгим взглядом отца.
— Радим прежде всего с женой живёт, — сердито сказал воевода, — ты же не женат... А Ефросинья к тебе милостива, это всем заметно. Люди не слепы и злы на язык, сын мой. Коль дойдёт до Игоря такой слушок, он супругу свою простит, известное дело, а тебя спровадит куда подальше. Смекаешь?
— Нет, не смекаю, — раздражённо ответил Вышеслав и отвернулся. — Зачем ты приехал, отец? Иль тебя Игорь подослал?
— Игорь не ведает, что я здесь. Хочу позвать тебя в дружину к Святославу Ольговичу, все при деле будешь. Племянник Игорев хоть и млад годами, но достоинством в отца пошёл. И умён, да будет тебе известно.
— Мне это известно, — отозвался Вышеслав.
— Святослав Ольгович, покуда жил в Чернигове, в учении книжном не меньше твоего преуспел. Он греческий и латынь знает, книг у него в тереме много. С самим епископом черниговским переписывается. Ты хотел смышлёному князю послужить, вот и послужи Святославу Ольговичу.
— Отпустит ли меня Игорь? — усомнился Вышеслав.
— Потолкуешь с ним по душам — отпустит, — уверенно произнёс Бренк. — Язык у тебя подвешен, я знаю.
— Мне нужно подумать, отец, — сказал Вышеслав, пряча глаза.
— Неужто ты уже снюхался с княгиней? — Бренк погрозил сыну кулаком. — Признавайся, дошло ли у тебя с ней до греха?
— Окстись, отец! — Вышеслав бесстрашно поднял глаза. — Как ты можешь молвить такое?!
— Ой, не лги! Не лги мне, Вышеслав! — грозил воевода. — С огнём играешь!
Вышеслав не пожелал продолжать разговор, сославшись на дела.
— Ты мне зубы не заговаривай, стервец! — проворчал Бренк. — Подождут дела твои. Не часто мы с тобой встречаемся. Сколь времени тебе на раздумье надобно?
— Месяц, — буркнул Вышеслав и, подумав, добавил: — А может, два.
Бренк скорбно покачал седой головой:
— Как есть, спелся ты с княгиней, Вышеслав. Не иначе, пригрела она тебя возле сердца своего. Вот напасть-то...
Раздражённые голоса встревожили Ефросинью, которая из женского любопытства находилась поблизости. Она сразу догадалась, что Бренк неспроста пожаловал из Рыльска.
Дождавшись, когда воевода уехал, Ефросинья поспешила к Вышеславу.
Тот не стал таиться и поведал княгине, в чём подозревает его отец и куда переманить хочет.
— Так и должно было случиться, — печально заключил Вышеслав. — Ни стены, ни версты не спасут нас, Фрося, от людской молвы, которой до всего есть дело.
Ефросинья обвила руками шею Вышеслава, с любовью заглядывая ему в глаза:
— Я людской молвы не страшусь.
— И напрасно — ведь у тебя супруг есть, который властен и над тобой и надо мной.
— Если мы гнева Господня не испугались, любимый, то что нам гнев человеческий.
Вышеслав улыбнулся наивному бесстрашию Ефросиньи, провёл рукой по её волосам, освобождая голову от платка. Да, они зашли слишком далеко. Уже и Ефимия знает, что ночи они проводят вместе. Наверно, и Радим догадывается.
— Во лжи мы живём, а счастливы. Странно это. Ты так не думаешь, Фрося?
— Но Ефросинья ждала других слов.
— Любишь ли ты меня, ненаглядный? — спросила она.
— Больше жизни, — без колебаний ответил Вышеслав.
— Неужели, обладая такими крылами, не улетим мы от людской молвы! — Ефросинья процитировала по-гречески строфы древней поэтессы Сапфо [100] :