Отныне я проводила в Версале почти все свое время.
У меня едва оставалась минутка-другая для моего магазинчика. Я предупредила клиенток, установила дни своего пребывания в «Великом Моголе». Меня клеймили зазнайкой и еще хуже того.
— Признаться, мадемуазель Бертен, я и не предполагала, что вы настолько глупы! — прошипела Софи Арну, актриса, одна из моих клиенток, находящаяся, как и я, под покровительством принцессы де Конти.
Софи почувствовала, как я измучена сгущающимся вокруг меня мраком, и заговорила с новой силой:
— Следуйте моему примеру, осмеивайте все! Вам бы моего куража!
Эта женщина представляла собой изящную смесь ума, дерзости и красоты. Огненная душа и соответствующее тело, говорили мужчины. И женщины тоже. Любовная жизнь прекрасной Софи была чрезвычайно бурной. Она испытывала явную склонность к женщинам, и даже к благородным дамам, которые, не скупясь, оплачивали ее услуги, дабы приобщиться к сим удовольствиям.
Я приняла совет Арну и решила им воспользоваться. Тем более, что и моя природа бесцеремонно склоняла меня к тому же. Еще я решила отдалиться от Софи, которая, похоже, чрезмерно мною увлеклась. И хоть у нее были очаровательное лицо, соблазнительная талия, невинный вид и лукавый взгляд, все же я любила мужчин и только мужчин!
После «Ques асо», успех которого был недолговечен и длился лишь месяц, мы вместе с мадам Антуанеттой изобрели новый пуф.
Парикмахер-профессионал очень помог нам в этом начинании, хотя он и утверждал, будто именно мои туалеты поддерживают его и помогают ремеслу куафера. Пока я не углубилась во все это, пуф казался мне лишь композицией прически, но я стремилась выдумать нечто весьма забавное, «сентиментальный пуф».
Наши туалеты в то время были действительно экстравагантны. Воспоминание о них вызывает невольную улыбку. Эти пуфы, бог мой, эти пуфы… Их хотели все женщины! Даже та молодая вдова, имени которой мне не вспомнить. Она провела однажды в «Великом Моголе» весь день.
— Мадемуазель Бертен, — взмолилась эта женщина, — сделайте для меня пуф в лентах и кружевах! Я без ума от них!
Я украсила свое творение нежными купидонами, едва распустившимися красными розами, робким флердоранжем, а также изображением жениха, прядью волос, пуговицей жилета — и пуф для вдовы, мечтающей снова выйти замуж, был готов!
Всем хотелось заполучить мои пуфы, герцогиня де Шартр также сделала у меня заказ. То, что мы выдумали, было, пожалуй, самым удивительным. Представьте себе: в глубине пуфа — кресло. В кресле кормилица с младенцем на руках (маленький герцог де Валуа, сын принцессы). Слева — ее любимый попугай, клюющий вишню. Еще левее маленький негр, тоже ее любимец. Свободные места украшены прядями волос: мужа, герцога Шартрского, отца, герцога Пантьеврского и свекра, герцога Орлеанского. Целый мир на голове женщины! Тысячи безделушек, семейных сувениров водружались на голову. Вплоть до портретов друзей, мужей, возлюбленных, покойных. В свободные места на моих шляпах я вставляла даже портреты собак — любимцев хозяев!
Таким же необыкновенным пуфом обладала и герцогиня Лозен. Она могла часами говорить о нем:
— Какой чудесный пуф! Какие восхитительные детали!
С этим пуфом она появилась однажды у маркизы дю Деффан. Он представлял собой рельефный ландшафт: бурное море, плавающие у его берегов утки, охотник в засаде, прицеливающийся в них. Выше — мельница. Присмотревшись внимательно, можно было разглядеть красивую мельничиху, которая кокетничала с аббатом. Рядом с ухом, на полях шляпы, брел мельник, такой же тихий и мирный, как и его осел, которого он спокойно вел за собой.
То тут, то там я слышала раздраженные голоса. Кто-то завидовал, кто-то ворчал. Одной из противниц этого пуфа была баронесса д’Оберкирх. Она придерживалась мнения, что мои туалеты подходят разве что для карнавальных игр. Это, однако, не мешало ей носить пуф, причем купленный у меня. Но она утверждала, что это лишь дань моде. Все только и говорили что о пуфах Бертен, модистки королевы. Считалось хорошим тоном зайти ко мне, на улицу Сен-Оноре, чтобы послоняться по магазину, купить что-нибудь, показать себя или украсть мои идеи.
Чем больше такие зеваки наполняли мой магазин, тем сильнее я старалась избежать этого. Я все чаще встречалась с королевой.
Я вижу ее… немного напряженная из-за корсета, но все же грациозная, прямые плечи, горделивая посадка головы. Один из ее пажей, не очень ее любивший, утверждал, что она грустная и что чем грустнее становится она, тем выше ее прическа. Вскоре ей дали прозвище «поднимись на небо». Но что бы ни говорили о ее локонах и нарядах, она еще никогда так не блистала, как в то время. Шелка, вышитый атлас, итальянский газ. Сияние молодости. Кровь тогда легко приливала к ее щекам — особенность, которая необыкновенно красила ее и которую мужчины очень ценили. Как и красавец-швед [57] .
Не понимаю, что они нашли в нем, в этом Ферзене. Все — от мадам Антуанетты до дочки Дидро — были от него без ума; почему — для меня до сих пор остается загадкой. Высокий худой шатен, изящный, учтивый, одетый всегда с иголочки. Но было в нем что-то, что меня отталкивало. Что-то женское. Думаю, он был слишком хорош собой. Слишком изящен, слишком элегантен, слишком надушен. Всего в нем было чересчур много. Мне же нравятся мужчины, а не модные картинки. Я была спокойна, поскольку знала, что такая прекрасная особь никогда не снизойдет до гризетки. Весь двор, тем не менее, души в нем не чаял.
Он очень любил голубой цвет, цвет шведских драгун. Цвет, который королева объявила своим фаворитом.
Я знаю, что ему нравилось, когда она наряжалась в мои туалеты. Она казалась ему волнующей и трогательной. Он говорил, что Франция — гений мод и что неимоверно большие шляпы придают телу очаровательную хрупкость. Он смеялся от души, глядя, как головы Версаля носят на себе груз птиц, перьев, фруктов и цветов. Это тяжесть, говорил он, благодаря которой жизнь кажется легче. Он утверждал, что нет на свете ничего, кроме Версаля, ведь только здесь жизнь умеют сделать красивой и занятной.
Мадам Антуанетта всему этому несказанно радовалась. Ей нравилось чувствовать себя любимой, а я была рада видеть ее довольной. Она расцветала с каждым днем.
Как-то раз, будучи в доверительном настроении, она дала мне понять, что больше всего во мне и в шведе ей нравится манера вести себя и служить ей. Мы делали это естественно, открыто, без тени неуместного подхалимства.
Она стремилась к искренности, правде. Я неоднократно наблюдала, как Ферзен приветствует ее. Он делал это очень искренне; склонялся перед ней почтительно, но без намека на позерство. Этим он сразу завоевал доверие нашей королевы, ведь вокруг нее было так много фальши.
Больше всего ее раздражала настойчивость, с какой женщины старались ей подражать. В каком бы наряде она ни появилась — он тут же становился предметом вожделения всего двора. Женщины копировали ее туалеты, а модистки — мои модели!