— Завтра вам всю душу вывернут наизнанку, — кричали они.
И «завтра» наступило. В течение недели кровавые расправы следовали одна за другой. Красный сентябрь, резня и бойня. Они уничтожали толпы несчастных людей. Строптивых священнослужителей, простых осужденных, порой совсем юных, дворян, многих дворян. Их все же еще немного осталось, среди них была и мадам де Ламбаль.
Об этой казни рассказывали ужасное. Я не собираюсь ни повторять этого, ни вспоминать об этом. Я только скажу, что они надели ее бедную голову на пику и пронесли вплоть до дворца, чтобы ее из своего окна смогла увидеть королева. И королева ее увидела.
Герцог Орлеанский [131] тоже видел ее из окна. Говорили, что этот негодяй был зачинщиком многих мятежей. Он так ненавидел королеву, что я готова признать правдивость этих слухов.
Новость быстро распространилась. Была ли я в Лондоне или Брюсселе, когда получила ее? Вне сомнения, в Брюсселе. Она ошеломила меня.
Ее преданность королеве стоила ей жизни, но я уверена, и я всегда была уверена в том, что она была счастлива пожертвовать собой ради Марии-Антуанетты. Так должно было случиться, она повиновалась чувству долга. Эта мысль немного успокоила меня. А потом я попыталась восстановить в памяти ее лицо. Я не смогла сразу увидеть ее всю, лишь по маленьким деталям. Губы, робкая улыбка, огромные голубые глаза, светлые волосы. На голове — самая красивая шляпка из тонкой соломы, украшенная белым газом, бледными розами и незабудками.
Когда я ее знала, она считалась самой элегантной женщиной при дворе. Элегантная — вот верное слово, хотя его недостаточно, чтобы описать ее.
Вначале я считала ее жизнь довольно-таки бесполезной. Короткая страница, исписанная бледными чернилами, которые уже почти полностью выцвели. Потом я подумала о маленьком Луи-Жозефе и сказала себе, что мадам Тереза не зря пришла в этот мир. Я представила их вместе на небесах, и с того дня я стала часто обращаться к ним обоим, прося о помощи. Особенно я молилась за Мадам. Эти твари были способны на все, и я стала готовиться к самому худшему.
Это было неразумно, но спустя некоторое время я вернулась во Францию.
Времена были красными, ужасно красными. Никто больше не осмеливался выходить на улицы больного Парижа, который с утра до вечера обливался кровью. Стоило ненадолго уйти из поля зрения, и вас уже подозревали в эмиграции. Уехать — значило эмигрировать, а я только и делала, что уезжала! Хотя в перерывах между поездками я всегда возвращалась. Власть стали беспокоить мои частые отлучки и возвращения. Стоило мне по делам отлучиться в Лондон, как муниципалитет Эпинея записал меня в «эмигранты».
Они пришли ко мне. Опечатали все мое имущество в Эпинее и в Париже. Возвращение стало невозможным, малейшая оплошность означала смерть.
— Останьтесь здесь, пока там не пройдет этот кошмар, — уговаривали меня в Лондоне. Но я чувствовала, будто предаю королеву и своих близких, я хотела вернуться. Я так боялась за маленького Филиппа.
Мои мальчики продолжали изредка доставлять Мадам заказы и хлопотали о моем возвращении. Они устроили все, в один прекрасный день получив сертификат, подтверждающий, что моя поездка «не является эмиграцией». «Гражданка Бертен покинула Францию из чисто деловых соображений». Они установили, что, согласно последним законам, печати с моих домов должны быть сняты. Я могла возвращаться.
Я вернулась к своим и на улицу Ришелье. Должно быть, это было в начале декабря. Я вернулась из Англии, а Жанна дю Барри туда уехала. Но перед этим я успела исполнить ее последний заказ — обычный чепец с двойной плиссировкой из тонкой тюли по краю, основание отделано атласом, газом и белым лентами.
До начала зимы я проводила дни в «Великом Моголе». Я снова принялась за письма с просьбами вернуть долги, писала одно письмо за другим, формулировала претензии, назначала встречи. Но все, казалось, ускользали от меня — получали ли они вообще мои письма? Аде пожимала плечами и бросала на меня мрачные взгляды.
— Не пора ли наконец всерьез задуматься над тем, что ты делаешь? — ворчала она.
Она сказала, что я шаг за шагом приближаюсь к участи мадам де Ламбаль и увлекаю за собой их всех.
1793, проклятый год… Он внезапно обрушился на нас. Я молила Бога, всех святых, архангелов и даже серафимов, чтобы они помогли нам выбраться из этого кошмара. Но небо не услышало моих молитв.
Уже с первых дней января оставаться в Париже стало невозможно. Мы все бежали в Эпиней. Ателье опустели, клиентки и мои девочки разбежались кто куда, соседи были озлоблены.
Париж выл, взывая о смерти, и я думаю, что смерть короля планировалась уже давно. Однако многие из тех, кто остался еще в стране, требовали его пощады и возмущались ослами, которые держали его в тюрьме. Может, этой войной мы были обязаны всего лишь горстке дикарей и карьеристов? Я часто об этом думала. Потому что повсюду, даже в Париже, многие по-прежнему любили наших монархов. Я достаточно поколесила по стране, чтобы с уверенностью это утверждать. Мадам Антуанетту и любили, и ненавидели. По мере того, как все больше было сказано на ее счет, люди начали сомневаться. Судя по слухам, у нее были рыжие волосы, орлиный нос, капризный рот, и в то же время говорили, что она очень красива. Так что же? Рыжие волосы и орлиный нос отныне определяют, красива ли женщина?
Только клевета губит и сеет сомнения.
Все были охвачены страхом.
Они решились на это двадцать первого января.
— Король мертв, он мертв… — повторяла Аделаида, ошалевшая от горя.
Мы все были в шоке.
Королева и после смерти мужа продолжала принимать визиты в тюрьме.
Она будто растаяла… С этого января она стала медленно умирать. Думаю, она лишилась сна и очень мало ела.
Тогда она взяла с меня обещание покинуть страну. Ведь я тоже имела некоторое отношение к монархии, дорогостоящей и легкомысленной. Что могло еще придти в голову революционеру, как не заставить меня платить дорогой ценой? Но оставить ее в тот момент… Я упорно продолжала навещать ее, она бранила меня за мое неблагоразумие. Мальчики и Аде в свою очередь тоже не спускали с меня глаз. Война приближалась к моему дому, крики ненависти звучали все громче и чаще. Если я осмеливалась пойти на улицу Ришелье, меня там уже поджидали, чтобы показать пальцем и освистать. Однажды я даже решила, что пробил мой последний час. Они так трясли мою карету…