— Доктора здесь нет. Придется подождать, пока вас повезут в суд.
Она не успела толком договорить, как окошко звонко захлопывается, и звук этот эхом отдается в камере, после чего я слышу удаляющиеся шаги.
Я сажусь на кровать и пью чай, который пролился на поднос. Он едва теплый и очень сладкий, но я все равно жадно выпиваю его, только сейчас сообразив, что ничего не ела и не пила со вчерашнего дня. Завтрак представляет собой сосиску с бобами в пластиковом контейнере, предназначенном для разогревания в микроволновке. Края пластика оплавились, а бобы покрыты коркой ярко-оранжевого соуса. Я оставляю все это на подносе и иду в туалет. Сиденья здесь нет, только металлическая раковина унитаза, накрытая листками шершавой бумаги. Я торопливо делаю свои дела, стараясь успеть, прежде чем вернется надзирательница.
Ко времени, когда я вновь слышу в коридоре шаги, еда давно остыла. У моей камеры шаги затихают, я слышу звон ключей, после чего тяжелая дверь распахивается и я вижу перед собой угрюмую девушку, которой едва исполнилось двадцать. По черной униформе и засаленным светлым волосам я догадываюсь, что это надзирательница, которая приносила мне завтрак, и я показываю ей на стоящий на моей кровати поднос.
— Боюсь, я не могу это есть.
— Меня это не удивляет, — фыркнув от смеха, говорит надзирательница. — Я сама бы не прикоснулась к этому, даже если бы умирала с голоду.
Я сижу на металлической скамье напротив стойки проходной изолятора и надеваю ботинки. Здесь еще трое, все они мужчины, и все одеты в настолько похожие тренировочные брюки и куртки с капюшонами, что сначала мне кажется, будто это какая-то униформа. Они сгорбившись сидят вдоль стены, чувствуя себя как дома в такой же степени, в какой я ощущаю себя явно не в своей тарелке. Обернувшись, я вижу на стене у нас над головой море записок, но все они какие-то бессмысленные. Здесь информация об адвокатах, переводчиках, правонарушениях, «принятых к рассмотрению». Предполагается, что я должна понимать, что происходит? Каждый раз, когда накатывает новая волна страха, я напоминаю себе, что совершила, и говорю, что не имею права бояться.
Мы ждем с полчаса или даже больше, когда раздается сигнал зуммера и сержант поднимает глаза на монитор камеры наблюдения на стене, где сейчас виден большой белый грузовик.
— Ваш лимузин подан, ребята, — говорит он.
Парнишка рядом со мной цыкает сквозь зубы и бормочет под нос что-то, чего я не могу разобрать — да и не хочу.
Сержант из изолятора открывает дверь для двух офицеров службы сопровождения.
— Сегодня четверо для вас, Эш, — говорит он офицеру-мужчине. — Слушай, похоже, твой «Манчестер Сити» вчера вечером хорошенько потрепали, а?
Он качает головой — вроде бы сочувственно, но при этом широко улыбается, — и тот, кого он назвал Эшем, благодушно бьет его кулаком в плечо.
— Придет и на нашу улицу праздник, — говорит он и оглядывает всех нас. — Бумаги на этих готовы?
Пока мужчины продолжают болтать о футболе, ко мне подходит офицер-женщина.
— Все в порядке, дорогая? — спрашивает она.
Она полная, выглядит как-то по-матерински, что плохо сочетается с ее униформой, и я вдруг испытываю нелепое желание расплакаться. Она велит мне встать и проводит ладонью по моим рукам, спине и ногам. Палец ее скользит по внутренней поверхности моего пояса, прощупывает через рубашку резинку лифчика. Я вижу, как парни на скамье подталкивают друг друга локтями, и чувствую себя незащищенной настолько, будто стою перед ними голая. Женщина наручниками пристегивает мою правую руку к своей левой и выводит меня на улицу.
Нас везут в суд в грузовике с перегородками, который напоминает мне фургоны для перевозки лошадей на окружных ярмарках, куда мама возила нас с Евой. Мне с трудом удается усидеть на узкой лавочке, когда грузовик круто поворачивает; запястья мои прикованы к цепи, которая идет через всю ширину нашего бокса. Ограниченность пространства вызывает у меня клаустрофобию, и я смотрю в мутное стекло окошка, где калейдоскопом форм и красок проскакивают здания Бристоля. Я пытаюсь сориентироваться во всех этих поворотах, но движение меня укачивает, и я закрываю глаза, прислонившись лбом к прохладному стеклу.
Моя передвижная камера вскоре сменяется стационарной, расположенной в глубине суда магистрата. Мне дают чай — на этот раз горячий — и тост, который рассыпается во рту на массу острых крошек. Мне говорят, что мой адвокат будет в десять. Как это может быть, что десяти еще нет? Я за сегодня уже прожила полжизни.
— Мисс Грей?
Адвокат у меня молодой и равнодушный, одетый в дорогой костюм в полоску.
— Я не просила адвоката.
— Вы должны иметь юридического представителя в суде, мисс Грей, либо представлять себя самостоятельно. Так вы хотите представлять себя сама?
Его удивленно выгнутая бровь предполагает, что нужно быть полной дурой, чтобы выбрать такой вариант.
Я качаю головой.
— Вот и хорошо. Итак, насколько я понимаю, при допросе вы сознались в действиях, причинивших смерть человека в результате опасного вождения, а также в том, что не остановились и никому не сообщили об обстоятельствах происшествия. Все правильно?
— Да.
Адвокат роется в папке, которую принес с собой. Красная лента, которой она была завязана, небрежно валяется на столе. На меня он еще ни разу не взглянул.
— Вы хотите признать себя виновной или невиновной?
— Виновной, — говорю я, и мне кажется, что слово это осталось висеть в воздухе.
Я впервые произнесла его вслух. Я виновна.
Он записывает что-то, причем это явно не одно слово, и мне хочется заглянуть ему через плечо и все это прочитать.
— Я подам прошение, чтобы вас временно освободили под обязательство явки, и у вас есть хорошие шансы получить это. Вы ранее не судимы, четко выполняли условия своего временного освобождения, вовремя явились в полицию… Конечно, первоначальное бегство с места происшествия будет работать против нас. Вы не страдаете какими-нибудь психическими расстройствами?
— Нет.
— Жалко. Но ничего. Я сделаю все, что могу. А теперь, есть ли у вас какие-то вопросы?
Их десятки, думаю я про себя.
— Вопросов нет, — говорю я вслух.
— Встать, суд идет.
Я ожидала, что людей будет больше, но кроме какого-то скучающего вида молодого человека с блокнотом на месте, где, как мне объяснил пристав, располагается пресса, в зале почти никого. Мой адвокат сидит посредине комнаты спиной ко мне. Рядом с ним молодая женщина в темно-синей юбке что-то черкает маркером по страницам напечатанного текста. За таким же длинным столом, только на несколько футов в сторону, сидит практически идентичная парочка — обвинение.
Судебный пристав дергает меня за рукав, и тут я понимаю, что осталась стоять я одна. Судья, мужчина с худым лицом и редкими тонкими волосами, уже вошел, и суд начинается. Сердце гулко стучит в моей груди, лицо горит от стыда. Немногочисленные зрители на местах для публики смотрят на меня с любопытством, как на экспонат в музее. Я вспоминаю, как когда-то читала про публичные смертные казни во Франции: на городской площади для всеобщего обозрения устанавливается гильотина, женщины, звякая спицами, вяжут в ожидании представления… Меня передергивает при мысли, что я сегодня выступаю в роли развлечения.