Конечно, он еще не умел ни долго, ни складно, но не терял надежды научиться. На собрании местечковой комсомольской ячейки, принявшей его на учет, как-то пришлось выступить, и так это получилось у него нескладно, так было трудно, что он вспотел, пока вытиснул из себя несколько общих фраз об обязанностях комсомольца в деле сплошной коллективизации. А потом и вовсе отнялся язык. Хорошо, что тут же вскочил кто-то из более бойких, он сел, а одна комсомолка, со светлой высокой стрижкой, обернувшись, по-хорошему улыбнулась ему, тихо шепнув: «Ничего, ничего». Как потом узнал Егор, это была Полина Пташкина. Она тоже выступила на том собрании – вдохновенно, по-боевому, не по-девичьи резко; у парней да и у девчат горели глаза от ее мобилизующего выступления. Вот это молодец, подумал Егор, разве так может его Насточка, да и он тоже? Наверно, следовало подтягиваться, учиться, овладевать комсомольскими знаниями, как это и подобало передовой сельской молодежи. После собрания он взял себе за правило каждое утро прочитывать небольшой листок районной газетки «Путь коммунизма», стопка которой два раза в неделю клалась на стол в приемной председателя райисполкома.
Егор ночевал в соседней комнате на двух сдвинутых столах, поднимался рано, поил Белолобика, и, пока не приходила секретарша Римма, у него было немного свободного времени. Если не успевал прочесть всю газету, то обязательно прочитывал хотя бы передовицу, из которой узнавал о главных делах и главных задачах района. Главным делом, конечно, была коллективизация, темпы которой то и дело оказывались под угрозой срыва.
Обычно с утра Егор знал, что сегодня предстоит неблизкая дорога – в три или четыре деревни, не меньше. Если до поездки оставалось время, бежал через улицу в столовую – талоны ему уже выдали. Но в столовке он только завтракал, обедал же или ужинал где придется. Где Бог пошлет. Иногда перепадало и неплохо, даже с чаркой, если останавливались у добрых людей, иногда же весь день были голодными. Возвращались в местечко поздно, столовка уже была закрыта. Егор задавал корму лошади и сдвигал столы, на которых и укладывался, натянув на плечи куцые полы поддевки.
Может, на второй неделе его службы в исполкоме случилось то, чего он ждал и боялся: оторвалась подошва. Оторвалась как раз утром, как он нес теплое пойло в конюшню. Он попытался как-то приладить ее, подвязать бечевкой, но не успел этого сделать, как в приемную вошел Заруба, все понявший с первого взгляда. «Ты вот что, – сказал он. – Иди сюда». Прихрамывая, Егор вошел за председателем в его кабинет с широким столом, застланным кумачовой скатертью, поверху которой блестело большое стекло, и председатель что-то написал на клочке бумаги. «Вот, пойдешь в артель, спросишь Исака. Отдашь ему это». – «А запрягать?» – «Запрягать сегодня не надо. Поедем завтра», – сказал Заруба и повернулся к стене, где под портретом Ленина висел черный телефонный аппарат, принялся вертеть ручку.
Егор уже знал, где находится сапожная артель, и потихоньку побрел наезженной снежной улицей к огромному зданию синагоги. За длиннющим столом в просторном помещении сидело человек десять сапожников – стучали молотками, шили дратвой, курили махорку и непривычно громко разговаривали. Первым, кто обратил внимание на вошедшего, был густо обросший бородой старый еврей, который повглядывался в него покрасневшими глазами и кивнул на его «добрый день». Егор спросил, кто будет Исак, и достал бумажку. Седобородый, не убирая с колен ботинок, протянул за ней руку. «Во тут товарищ Заруба написал...» Сапожник поправил на носу очки и вытянул руку с бумажкой. «Сейчас мы прочитаем, что пишет товарищ председатель РИКа, – произнес он с важностью. – Ага, все ясно. Скидывай сапог, будем смотреть, как там дела». Егор присел на конец скамьи и стащил с ноги злополучный сапог, неловко придерживая грязную портянку. «Ай-яй-яй! Тут работы на день. Надо новую подметку. Да и союзки...» – «Союзка будто целая», – несмело вставил Егор. «Ага, целая! Вы на него посмотрите: он говорит, целая! А за что ее подбить? Или она будет на честном слове держаться?» – «Исак, а ты ее за язык подцепи», – язвительно сказал кто-то из сапожников, другие охотно засмеялись. «Исаку что, Исаку не жалко... Если Заруба пишет, так я из его фонда. Хотя того фонда осталось на пару сапог...»
Исак решительно вывернул наизнанку голенище, надел сапог на железную штуковину, которая у сапожников называется «лапой». Его большие черные руки быстро замелькали над сапогом. Ловко делая свое дело, Исак все приговаривал что-то, отбиваясь от незлобивых шуток сапожников, то и дело бросая лукавые взгляды на примолкшего клиента. «А ты что – в исполкоме служишь? Ага, возчик. Так возчиком же Довнарский был? Уволили, говоришь? Правильно, давно надо было уволить, потому что пьяница. А сам откуда родом? Из Липовки? А живешь где? Или в примаках у кого?» – «А ты, Исак, может, хлопца сосватать думаешь?» – поднял от стола белобрысое лицо крайний сапожник. «Могу и сосватать, а что? У меня рука легкая, зато жизнь тяжелая... Что, в исполкоме ночуешь? Э, так не годится». – «Вот и взял бы к себе. Твои же учителя съехали», – сказал кто-то с другого конца стола, и Исак во второй раз внимательно посмотрел на Егора. «А что думаешь, могу и взять. Холостого-неженатого почему не взять. Если понравится». – «Было бы неплохо», – смутился Егор. «Тогда приходи вечерком, вон второй дом под гонтом», – кивнул Исак на окно. Егор выглянул на улицу, где на пригорке между двумя липами вытянулась длинная постройка под гонтовой крышей.
Егор почувствовал себя почти счастливым, когда минут через двадцать Исак со стуком поставил перед ним на полу готовый, отремонтированный сапог с новой подметкой и узкой полоской заплатки. Он обулся в справный сапог, поблагодарил. А Исак уже колдовал над натянутым на колодку ботинком. «Так вечерком. Вход со двора. В парадном не принимаю – революция отменила», – пошутил он на прощание.
Вечером, задав корма лошади, Егор отправился смотреть квартиру. Дом нашел сразу – между двумя липами серело в снежных сумерках приземистое здание, он вошел во двор и долго бродил там в поисках входа. Здесь было целое нагромождение различных пристроек, сарайчиков, кладовок и времянок; наверно, когда-то в доме жила большая семья или даже несколько семей. Теперь же в стене едва светилось одно окошко, в которое Егор тихонько постучал пальцем. Видать, его ждали – сразу же рядом растворилась дверь, на пороге стоял Исак.
Егор не ошибся: во всем этом огромном доме проживал один его бывший хозяин, другие помещения пустовали, в том числе и то, что имело отдельный вход и куда привел его Исак. Было темно, уличного света едва хватило, чтобы Егор оценил жилье, где ему предстояло поселиться. Это была огромная, как рига, комната без мебели, лишь с сундуком при входе, с низким потолком и тремя небольшими окошками на улицу. Холодина тут стояла такая, что был заметен пар изо рта при разговоре. Но выбирать не приходилось. Конечно, в исполкоме было теплее, но там удобно было разве что переспать до утра. На сундуке валялась какая-то дерюжка, вроде лошадиной попоны, на которую Егор и присел, давая тем понять, что помещение ему подходит и он остается. Разговорчивый Исак, однако, не торопился уходить и все рассказывал, как летом тут квартировали учительницы, как им было удобно с отдельным входом, а до революции комнату занимала сестра Голда с детками и старый золотарь Ёхель, которого застрелил болоховец. Племянники же, как подросли, не пожелали тут жить и подались в белый свет – им, видите ли, стало тесно в родном местечке. Их потянуло в город, к классовой борьбе. Очень уж полюбили классовую борьбу, записались в комсомольцы, а вот он, Исак, всю жизнь шьет сапоги. Вернее, сапоги шил до революции, теперь же ремонтирует разные развалюхи-опорки, потому как шить новые не из чего – нет товара. А ведь он – мастер. Когда-то начинал у сапожника в Варшаве, учился двенадцать лет, дольше, чем теперь готовят учителя для школы, имеет диплом с гербами, шил фасонные сапоги-бутылки для самого пристава, а теперь зашивает дыры на бабских бахилах. Но он не жалуется – такое время. А Ёхель никогда уже не увидит даже зеленой травы, так что, в общем, Исаку стоит позавидовать. Может, и племянники ему позавидуют, потому что еще неизвестно, до чего доведет их классовая борьба. Может, до сумы, а может, и до тюрьмы.