– Так сразу и не скажешь.
– А ты не сразу, – посоветовал Константин, ободряюще похлопал монашка по костлявому плечу и… отправил его в командировку по монастырям.
Наказ был четким. Помимо указанных требований было весьма желательно, чтобы кандидаты не питали обид на князя.
– Ты сам знаешь, за что именно.
Пимен только молча кивнул. Знамо, понятно – за то, что деревеньки со смердами отнял.
Вернулся он только в середине лета. Шутка ли, в каждый монастырь заехать, а их в одном только Владимире эвон сколько. Тут тебе и во имя спасителя, и во имя святых Космы и Дамиана, в честь вознесения господня и в честь рождества пресвятой богородицы, во имя святого великомученика Феодора и во имя святого великомученика Георгия Победоносца. Так это только те, что на Клязьме расположены, а еще и на Кидекше есть, да в Муроме, да в Суздале.
К тому же Пимену надлежало не просто переписать имена и прочие данные. Если бы так, то и одного дня на каждый монастырь за глаза хватило бы. В том и беда, что эта перепись была лишь предлогом. Надлежало выяснить, что за человек в игуменах ходит, а поди-ка пролезь к нему в душу, да еще и пошуруй там – и все незаметно, как бы невзначай.
Спасибо князю, изначально надоумил, что вопрошать лучше всего опосредованно.
Пимен-то и слова такого раньше никогда не слыхал, а уж что оно означает – тем паче, но Константин растолковал, подробно изложив, как на блюдечке:
– К монахам подойди. Они ближе всех к нему. К келарю с ключником не забудь обратиться, они и вовсе его первые помощники. Сам речь заводи об игумене, не стесняйся. Похвали простодушно, а там слово за слово, и они либо подтвердят все то хорошее, что ты о нем скажешь, либо опровергнут. Но и другое не забывай. Все они – его подчиненные. Могут и не сказать кое-чего. На то у тебя смерды имеются из селищ, которые всего два года назад числились за этими монастырями. Они должны помнить, как он себя с ними вел. Теперь им опасаться его нечего, так что все вывалят как на духу.
– А с ними с чего начинать? – вновь не понял Пимен.
– Да ты просто интерес прояви, – пожал плечами князь. – Дескать, когда за монастырем были, наверное, жили как у Христа за пазухой, а теперь княжьими стали, так тяжело небось? И посочувствуй. Эх, мол, бедные вы, разнесчастные. Тиун-то княжий дерет, поди, три шкуры? Понял?
– Вроде да, – вздохнул монашек.
– Только не сразу все это выкладывай, – поучал Константин. – Поначалу просто заведи разговор о житье-бытье, об урожае, о погоде, о скотине. Затем на самого человека речь переведи, спроси, как ему живется. И слушай внимательно, с любопытством, чтоб он всей душой к тебе потянулся, сердце открыл нараспашку. Тогда только и заходи.
– Куда? – захлопал глазами монашек.
– Да в сердце же, – вздохнул князь.
– Лепо [68] ли? – усомнился Пимен. – Он ко мне со всей душой, а я, стало быть, к нему с тайным умыслом. Как-то оно… – И, не договорив, осекся, засмущался, покраснел от стыда, ругая себя мысленно: «Князя поправлять вздумал, орясина дубовая! Совсем ума нет!»
Однако Константин не обиделся, не оговорил, напротив, терпеливо разьяснил:
– Какой ему будет вред, что бы он тебе ни сказал? – И сам же ответил: – Никакого. Главное, чтоб не огульно оно все шло, а с доказательствами.
– На каждое слово видока требовать? – вновь не понял Пимен.
– Зачем видока? – искренне удивился Константин. – Тот, кто говорит, им и станет, если умеючи. Тут, главное, вовремя усомниться в том, что человек не врет.
– А не накостыляет по шее-то, ежели я во лжи его… – начал было монашек, но князь сразу перебил.
– Обязательно накостыляет, – уверил без тени улыбки. – Кому же понравится, когда ему не верят!
– Тогда как же я?
– А ты не обвиняй, – пояснил Константин. – Усомнись только. Самую малость. Скажи «да ну?», или там «неужто вправду такое было?», или просто головой помотай: «ишь ты, прямо не верится».
– Вон ты как славно мне все расписываешь, – вздохнул Пимен и простодушно заметил: – У самого, поди, во сто крат лучшей вышло бы… – И замолк окончательно, тут только сообразив, какую ересь сморозил.
Лицо парня было уже не румяное, а кумачовое. Да что там кумач, цветом оно уже напоминало переспевшую малину. Это же додуматься еще надо – князю такой совет подать.
«Ну ты что, вовсе без ума? – вопрошал он себя мысленно и отвечал тут же, не раздумывая: – Да разве не видно сразу? Конечно, без него, родимого. Ну, теперь князь-батюшка точно взашей прогонит».
И не теплого уютного местечка было ему жаль. Хотя, что уж греха таить, таких духмяных калачей да с пахучим медком в монастыре родном ему и в скоромные дни не доставалось, а тут в постные – ешь, хоть облопайся.
Но в первую очередь монашек все-таки сожалел об ином. Прости-прощай теперь интересные разговоры с князем. Не станет он больше рассказывать Пимену о таком, о чем он раньше и слыхом не слыхивал.
«И правильно сделает, – мрачно подумалось ему. – Нужды нет метать бисер перед свиньями».
Так и стоял он молча, опустив голову и не зная, что сказать, как загладить хоть чуток свою вину. Лишь через минуту осмелился взглянуть на князя, и тут же словно камень пудовый с души свалился. Кто обиделся, тот так ласково улыбаться не станет.
– Вообще-то, ты думай хоть немного, когда говоришь, – только и посоветовал Константин.
Вот тебе и все наказание.
– Да я, княже… – встрепенулся Пимен.
– Ладно-ладно. Сам вижу, что понял. – Лицо князя посерьезнело, но почти тут же вновь осветилось мечтательной улыбкой. Легкой такой, будто ветерок летний.
– Ты даже не представляешь, с какой радостью я бы тебя подменил, хотя бы на месячишко-другой, – произнес он мечтательно. – Это ж так здорово. Идешь себе, с людьми говоришь о том о сем. Лепота, да и только. А тут… – Он тоскливо оглянулся на свой стол, заваленный бумагами.
– Взглянуть бы, – шепотом протянул Пимен.
– Ничего хорошего, – хмыкнул Константин. – А интересного – тем паче. Да вон, сам смотри, если поймешь.
Он ухватил первый попавшийся лист и протянул его своему летописцу. Буквицы на листе, выведенные рукой Константина, были натыканы густо-густо, к тому ж многих не хватало.
«А ведь с ошибками пишет князь, – мысленно отметил Пимен. – Вон там и там ять [69] надобно было поставить, а у него… Да и тут тоже не ферту место, а фите. [70] И ер [71] почти нигде не стоит. Неужто он грамотой так плохо владеет?» – мелькнуло страшное подозрение, но князь тут же его развеял: