– Только не сейчас, – покачал головой Мойша. – Даже если бы я и захотел тебе помочь, сейчас ничего не выйдет. В Киеве полно ратников. Как ты пройдешь незамеченным?
– Они скоро уйдут, – вздохнул Константин. – Уйдут в степь, навстречу своей смерти. Но я все равно могу успеть. Если бы ты согласился мне помочь, то я бы назвал тебе одно имя. Этот человек может помочь собрать полки заранее, пока я здесь, а когда все уйдут из города и побег станет возможным, то я сразу выеду к ним.
– И ты доверишься еврею, который может тебя обмануть из страха перед карой? – спросил лекарь.
– Обмануть может любой, и неважно, кто он – еврей или русич. К тому же ты доверился мне и не побоялся. А если все будет как надо, то мы уйдем вместе, так что тебе тоже не грозит никакая кара.
– Это если все пройдет удачно, – заметил Мойша. – А если нет, то тебя вновь водворят в этот поруб, а меня… Да и нехорошо это. Служить надо одному, а то сам себя не станешь уважать.
– Это дело поправимое, – заметил Константин. – Представь дело иначе. Когда Мстислав Романович уходит из города?
– Через пять дней.
– Представь себе, что через пять дней я предложу тебе перейти ко мне на службу. Если ты дашь согласие, то киевского князя все равно предупредить об этом не сможешь, ведь его уже не будет в городе.
– Ты хитрец, княже, – слабо улыбнулся Мойша. – Но мне надо подумать, а пока… – Он слегка замялся, но затем продолжил: – На днях ко мне подходила некая молодая княгиня. Наверное, выведала, что, кроме меня, к тебе никого не пускают, вот и попросила, чтобы я спросил тебя кое о чем. – Он вдруг засуетился, начал зачем-то переставлять на столе горшочки и скляницы, создавая еще больший беспорядок, и негромко, но так, чтобы Константину было хорошо слышно, забормотал себе под нос: – Я маленький глупый еврей. Я сказал ей, что не хочу терять свое хорошее место, что за все блага мира не буду у тебя спрашивать, верно ли то, в чем тебя обвиняют или нет. Разве мне станет от этого легче, теплее или добавится серебряных гривен в калите? Таки нет. У меня от этого прибавится только седых волос и сделается такое сердцебиение, что настой из мяты пополам с марьиным корнем, пустырником и синюхой придется пить мне самому, а не нести той толстой старой киевской боярыне, которая его заказала.
– Неправда, – произнес Константин.
– Что неправда? – удивился Мойша.
– Все неправда. В том, в чем меня обвиняют, нет ни капли правды, – пояснил Константин.
– Ай, – досадливо отмахнулся лекарь. – Какое мне дело, правда оно или нет. Это ваши княжеские дела. Если бы Мойша был бы князем, он бы вникал в них, но он всего лишь несчастный еврей. – И затараторил почти без остановки: – Я так и сказал ей, а теперь говорю тебе, а выйдя отсюда, снова скажу ей, хотя мне ее очень жаль, потому что она переживает, а это сразу видно, когда человек переживает, потому что у него тоже делается сердцебиение. Но какое до всего этого дело бедному Мойше?! Я так и скажу ей, что не стал спрашивать, правда ли то, в чем обвиняют князя, и что я честно предупредил тебя, когда ты ответил, что это неправда, и сказал, что все равно ничего не буду передавать, потому что мне это запрещено, и потому ничего ей не скажу, вот, – перевел он дыхание.
– Спасибо… за то, что не скажешь, – улыбнулся Константин.
– Ну, в этом нет ничего такого, – пожал лекарь плечами. – Раз у меня делается сердцебиение, значит, есть сердце, и я хорошо знаю, как сильно оно иногда стучит в груди. Пожалуй, даже слишком хорошо. Помнится, в Болонье оно точно так же стучало и у меня. Целых три месяца. – Лицо его осветила мечтательная улыбка, но потом она тут же погасла. – Через три месяца она узнала, что я еврей, и мы больше не встречались.
– Ну и дура, – буркнул Константин.
– Не смей! – взвизгнул Мойша, но тут же, опомнившись, произнес тихо: – Прости, княже, с языка сорвалось, но ты так больше не говори. Она хорошая, а я… еврей. – Плечи лекаря опустились, и он потерянно пошел к выходу.
Остановившись у двери, Мойша обернулся, снова улыбнулся и пообещал:
– Таки я ей все равно ничего не скажу. – И крохотная слезинка быстро-быстро скользнула по его правой щеке, торопясь укрыться в клочковатой бородке.
Дальнейшие события понеслись вскачь, хотя и не так стремительно, как хотелось бы Константину. Мойша все-таки связался с Любомиром, который уже давно, еще с прошлого лета, обосновался на Подоле.
– Ты был прав, княже, – произнес лекарь, передавая слова Любомира. – Еще два-три дня, и твои люди выступили бы в поход, дабы осадить город и потребовать твоей выдачи. Они, оказывается, тоже ждут лишь того, чтобы княжеские дружины ушли из Киева.
– Значит, они где-то близ Чернигова, – задумчиво произнес Константин и с досадой стукнул себя по коленке. – Эх, не успеваем. Хотя, если ты передашь им кое-что через Любомира, то можем успеть, – протянул он и решительно тряхнул головой. – Сделаем так. Ты скажешь ему, чтобы он передал мой наказ всем полкам. Пусть они возвращаются к Иван-озеру [157] и готовят ладьи. Пусть разошлют повсюду гонцов для созыва ополчения. Там должны собраться полностью все силы, так что ладей понадобится много. Мне здесь больше десяти человек не надо. Пусть они ждут меня. – Он вновь задумался, но потом вспомнил: – У Кириллова монастыря, в Новом дворе. [158]
– Это очень серьезное повеление. Твой человек может выслушать меня, но вот поверит ли он? – усомнился Мойша.
– Написать бы, – вздохнул Константин.
– Я что-нибудь придумаю, – обнадежил лекарь.
Вечером донельзя довольный и улыбающийся Мойша вытащил из-за пазухи небольшой клок бересты, а затем достал из горшка со снадобьем маленький ножичек. Константин скептически посмотрел на все это, но обошелся без ненужной критики.
«Привет твоей матери Любославе, – начертил он на бересте. – Подателю верь. Все полки – к Иван-озеру».
– Теперь не усомнится, – произнес он, возвращая бересту. – Остальное передашь на словах.
О том, что мать Любомира, необъятную стряпуху, а ныне владелицу целого терема в одной из деревень недалеко от Рязани, звали Любославой, не мог знать никто из киевлян. Это был как бы условный знак, подтверждающий, что наказ передает сам князь Константин.