Позже Поляков вспоминал, что это был промозглый ноябрьский вечер. Ветер куражился в ветках почти что голых деревьев и кустарников, трепал оторванный наполовину транспарант с размалеванной грудастой красоткой на стене дома и свежим дыханием охлаждал внезапно возникшее волнение, которое силой воли было сразу же стреножено. И в то же время, хоть он и спешил с оформлением себя в неприглядной роли предателя, считал, что быстрая лошадь скорее станет. Но раздумья разного рода с отступлением он всячески гасил.
Он умел подавлять в себе возникшее волнение чисто профессионально — четко и жестко. В его сознании опять, в который раз, неожиданно для него холодными сквозняками стали проноситься давние, уже забытые, давно не вспоминаемые события. Во вчерашних же явлениях он терялся — не мог вспомнить даже того, что ел на обед или кого первым встретил из сотрудников в офисе.
Как на киноэкране, возникали картины: война, послевоенное время, удачное служебное продвижение с оседанием в столице. Все эти жизненные этапы его вдруг стали раздражать. Он попытался подумать о чем-то другом, но воспоминания невидимой кинолентой пробегали и пробегали в памяти. Поляков считал, что Родине не везет на вождей, что экономика страны, руководимая безропотным чиновничеством, могла дать народу-страдальцу больше, чем он от нее получил.
Вдруг в его голове просветлело, и он попытался пофилософствовать относительно послевоенной судьбы Отчизны: «Погубят Союз недальновидные властолюбцы, корыстолюбивые руководители, как погубили царскую Россию — мощную империю».
И еще он всегда считал, что в России существуют три нестыкуемые вещи — грамотность без культуры, выпивка без закуски и власть без совести! Торговля совестью на родине приняла массовый характер, стала общенациональным бедствием и свидетельствует о катастрофическом масштабе деградации личности. Новый холуяж культу Хрущева становится все заметнее. У людей началась разбалансировка мозга — логика, выверка, опыт отброшены в сторону. Народ снова верит в глупости нового пастыря без всякой харизмы, но с дешевым авторитетом.
Почему-то вспомнились слова фельдмаршала Миниха, сказанные еще в 1765 году, которые он выучил наизусть, как стихотворение, что «Русское государство имеет то преимущество перед всеми остальными, что оно управляется самим Богом. Иначе невозможно объяснить, как оно существует».
Эти слова пришли к нему как-то быстро и внезапно и так же скоро растворились, разошлись, как сигаретный дым. Разведчику, готовящемуся стать предателем, стало неуютно и зыбко на продуваемом перекрестке двух дорог…
Поляков прекрасно знал, ради чего организованы американцами прием и эта конспиративная встреча. В тот момент он был полностью готов к ней — оперативно и психологически. Теперь он находился в плену философских рассуждений, пришедших ему в голову: никогда не говори «никогда» и лучшее — враг хорошего! Он шел, по его разумению, в сторону «лучшего» для себя и своей семьи, не обращая внимания на реальность бытия с не ощущаемым им духовным голодом, за которым маячили перерожденчество и опасность быть поверженным.
Оперативная сторона встречи заключалась в содержании секретной информации, которую непременно запросят. В его голове было настолько много предательской фактуры, что он мог даже дозировать ее новым хозяевам. Действительно, он много чего знал и узнал за прошедшие десять лет работы в Москве и в Нью-Йорке.
Психологически Поляков тоже определился — потерявший голову о волосах, как говорится, не плачет, а поэтому на свою предательскую службу он призвал спокойствие и выдержку, трезвость и расчет. Он знал, на что шел, на что замахнулся. Считая себя корифеем в делах конспирации, тем более в условиях заграницы, он верил в свою победоносную звезду, верил в успех предпринятого действа, светившегося дополнительным валютным источником.
Поляков убеждал себя: я свободен во времени, хотя и привязан к нему, время для меня — возможность. Наиграюсь, сорву куш и обеспечу свое безбедное существование в Союзе, а потом можно лечь и на крыло — отказаться от «второй работы», сославшись на состояние здоровья, возраст и прочее. Мало ли чего можно придумать для отказа…
Он считал, что сможет удержать бога за бороду, но все равно, — какая-то неуверенность, в какой-то степени потоки безнадежности и страха, липкого, как клей, холодного, как льдина, намертво охватывали и душу, и тело. Как показалось Полякову, от этого состояния его даже затошнило…
Запланированная конспиративная встреча состоялась точно в назначенное время. Говорили советский военный разведчик и американский контрразведчик в обстановке некоторого психологического напряжения один на один минут тридцать-сорок.
Где-то в середине беседы Джон неожиданно пошел в лобовую атаку: откровенно и жестко заявил своему визави — инициативнику, что его руководители считают последнего «подставой» Комитета госбезопасности, и предложил ему тут же назвать имена всех советских шифровальщиков, работающих под «крышей» представительства СССР при Военно-штабном комитете в ООН.
Полякова такой поворот в беседе несколько задел в силу гипертрофированного ощущения собственной важности. Он знал себе цену в этой игре. И все же сразу покраснел, — видно, дала о себе знать давняя хворь — поднялось давление, и в правом виске предательски застучала жилка.
Он выпучил глаза и тяжело задышал, но потом силой воли подавил волнение, заставил себя быстро успокоиться, хотя испарина холодного пота на лбу еще долго напоминала ему о полученном унижении и возникшем в связи с этим стрессе.
Наверное, слова главного контрразведчика в ЦРУ Джеймса Энглтона — этого «маленького человека, за спиной которого прятался еще более мелкий человек», что «чем серьезнее информация перебежчика, тем большее недоверие он вызывает и тем больше оснований подозревать, что он что-то скрывает», — доходили и до сотрудников ФБР, работавших против советских граждан на территории США.
То было время серьезного беспокойства руководства ФБР в связи с нарастающей мощью разведывательных чекистских акций. Поэтому не случайно Джон высказал сомнение относительно лояльности вербуемого им советского офицера, — он его «заводил» под откровенность, считая, что змея, которая не может сменить кожу, погибает. Так же и дух, которому не дают сменить убеждения. Вопреки специфическим инструктажам сверху Джон поверил, что русский агент уже давно сменил убеждения.
Поляков как бы в подтверждение этого телепатичного посыла тут же, не колеблясь, назвал ставшие ему известными установочные данные важных секретоносителей — офицеров разведки двух резидентур — ПГУ КГБ и ГРУ Генштаба, в том числе и фамилии шифровальщиков обоих ведомств.
Таким образом, он входил в то состояние злодейства для своих коллег, за которым маячило объективно негодяйство и для себя. Подлость во все времена человечества оставалась и останется, если будет существовать в будущем, универсальной именно этими двумя звеньями.
Центральный аппарат ФБР.
Гувер только что приехал на службу. На столе уже лежали свежие журналы с обнаженными красотками и несколько цветных фотографий с обнаженными голливудскими красавицами. Он быстро перелистал их, изредка останавливаясь на цветных фотографиях отдельных, хорошо известных ему фотомоделей. В желтом большом конверте, закрытом металлическими лапками, лежали фотографии с «компрой» на некоторых известных людей Америки. Он внимательно просмотрел содержимое конверта и снова вложил их назад.