А еще через минуту новая гирька окончательно склонила в русскую сторону весы победы. Это двухтысячная лава, ведомая Басыней и подкрепленная полутысячной переяславской дружиной, с хрустом врубилась в хребет степных волков, которые испуганно заметались в образовавшемся котле, теряя надежду вырваться из страшного капкана.
Возвышенность, на которой располагался Субудай-багатур, была расположена почти у Днепра, то есть несколько в стороне от места основных событий. Лавина русских ратников пронеслась, не затронув ставки полководца, поскольку Басыня счел, что сперва надо помочь своим, а с прочими всегда успеется.
Едва русская лава врезалась в незащищенные спины монгольских воинов, как Субудай мгновенно понял, на чьей стороне окажется сегодня победа. А поняв, он сделал последнее, что еще было в его силах, – попытался спасти оставшихся у него людей.
Было их всего ничего – сотни три, не больше. Они не входили в состав ни одной из тысяч, оставаясь в непосредственном подчинении старого полководца. Воины эти очень редко участвовали в битвах, но каждый из них ценился повыше любого тысячника, потому что всех их в свое время подарил Субудаю сам Чингисхан, выделив эти три сотни из своего тумена кешиктенов. [173] Вот их-то и спасал сейчас одноглазый полководец, спешно направляясь к Днепру. Их и себя. Вернее, не только себя, но в первую очередь свое будущее, свое продолжение и свою надежду – сына Урянхатая.
«Если только он жив, то, увидев меня на другой стороне Днепра, обязательно поймет, что все кончено и надо немедленно идти на воссоединение со мной», – думал старый Субудай.
Даже оказавшись на противоположном берегу, он еще медлил с уходом, благо никто не пытался его преследовать. Некоторое время он старательно вглядывался единственным глазом в тыл русичей, но, так и не заметив схватки, которая действительно уже закончилась, горько вздохнул и направился прочь, держа путь на юго-запад.
Через два часа его отряд нагнал восьмерых всадников. Субудай сразу узнал их. Тогда-то он и услышал печальную повесть о последних минутах жизни своего сына, который сумел-таки поразить меткой стрелой русского князя.
«Он не слышал о том, как его люди жестоко оскорбили меня, но все равно отомстил», – тепло подумал полководец, но бежавших с поля боя все равно должно было покарать. Однако они сражались бок о бок с его сыном, а потому смерть их была почетной, без пролития крови.
Те даже не противились, когда дюжие батыры хладнокровно запрокидывали их головы и ломали хребет. Кара была воспринята ими как должное, потому что так говорила великая Яса. [174]
Рязанский князь на самом деле был еще жив. Во всяком случае, так казалось ему самому. Вот только немного странно было наблюдать за тем, как сжимаются в беспощадное, неумолимое кольцо тысячи Басыни и пеший строй могучих полков Рязанской Руси. Странно, потому что вид сверху был для него непривычен.
И еще более странно было видеть собственное тело, неподвижно лежащее там, внизу. С каким-то холодным, отстраненным равнодушием он наблюдал беспомощно суетящегося вокруг него Мойшу, растерянного Юрко и других ратников.
Зато сейчас Константин ощущал в себе необычную легкость. В том теле, которое оставалось лежать на земле, такой замечательной легкости, можно сказать, воздушности, никогда не ощущалось, а в этом она была. Потому он и продолжал подниматься все выше и выше.
* * *
Как верно заметил Ю. А. Потапов, если битва близ реки Калки была позором, которым русские княжества заплатили за века, проведенные в роскоши бесконечных междоусобиц, то победная битва на Красных Холмах, в междуречье Сулы и Днепра, стала красивым надгробьем, водруженным на могиле, в которой эти междоусобицы были надежно похоронены.
И никакие трагические события, случившиеся в то бурное лето, не сумеют омрачить солнечную яркость главного, что произошло в тот год. Они смогут разве что обвести узкой черной траурной каймою одну из незабываемых дат нашего календаря, еще раз подчеркивая ее важность во всей последующей истории России.
Примечательно и то, что она пришлась – то ли по воле слепого случая, то ли по какой либо иной, более глубинной, но пока скрытой от нас причине, – на 24 июня, то есть на Ивана Купалу. Праздник этот и без того имел более чем тысячелетнюю традицию, уходя корнями в седое языческое прошлое, но с 1222 года он приобрел дополнительный смысл, служа всем жителям Руси напоминанием о том, что не произошло, но вполне могло произойти, о том, в каких драматических условиях ковалось грядущее единство, и о тех людях, которых мы никогда не должны забывать, совершая тягчайший изо всех грехов – грех беспамятства.
Проходит век за веком, но слава о великих деяниях наших предков по-прежнему остается все такой же величественной, освещая их имена таким ярким сиянием, какое только возможно себе представить.
Первым же в ряду этих многочисленных имен, дошедших до нас благодаря летописным сводам того времени, несомненно стоит имя рязанского князя Константина, который благодаря своему уму и прозорливости сумел вовремя разглядеть ту грозовую опасность, которая уже начала сгущаться над Русью.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности. СПб., 1830. Т. 3, с. 252.
Клянусь тобой, мерцающее небо:
В святом сознанье этих страшных слов
Даю обет расплаты.
В. Шекспир
Юрта, в которой сидел Чингисхан, была совсем небольшой, можно сказать, маленькой. Зато в ней повелителю многочисленных городов, народов и целых государств было покойно и уютно. Сидя на обычной, простой кошме из толстого куска войлока, ему лучше всего думалось. Здесь его не сбивало с мыслей обилие дорогой, золотой посуды, раздражающей с некоторых пор своей яркостью и блеском.
Даже хоймор [175] этой юрты отличался от остальных ее частей лишь тем, что там валялась старая овчина и три небольшие подушки, обтянутые шелковой тканью – единственные вещи, которые хоть чего-то стоили. Все остальное – закопченный медный кувшин у очага, две деревянные аяки [176] с толстым слоем засохшего жира на краях и прочее – имелось в юрте любого простого кочевника.
Зато здесь сотрясатель вселенной мог позволить себе быть тем, кем он и был на самом деле, и отбросить мишуру многочисленных пышных титулов. А был он обычным грузным стариком с рыжими волосами, которые он изредка подкрашивал хной, чтобы не так выделялась обильная седина. Да и сами волосы были настолько редкими, что с трудом заплетались в тоненькую косичку.