– Опять придется глотать эту горькую бурду, – вздохнул Константин.
– Сама истина горька как желчь. Сие лишний раз доказует, что все полезное имеет весьма неприятный вкус, – философски заметил Мойша.
– А любовь? – грустно усмехнулся князь.
– О-о-о, любовь – божественное чувство, а посему оно стоит особняком, но и то если она счастливая. Но я зрю, что князь восхотел, как это, заговорить мне зубы, а посему… – И Мойша категорично указал в сторону маленькой каютки, где была обустроена крохотная княжеская ложница.
К княжескому лечению еврей вообще относился очень добросовестно и был пунктуален до щепетильности. Вот и сейчас он брел по Плотницкому концу вслед за князем, не уставая сокрушаться, что уже давно наступил полдень, а Константин до сих пор не выпил целебного настоя и не проглотил всего, что ему надлежало.
Поэтому, едва они нашли себе прибежище почти напротив высоких монастырских стен, как Мойша тут же приступил к работе, попутно заметив:
– Руда у тебя, княже, нехорошо забурлила в жилах. Рана вскрыться может. Надлежит тебе убрать из головы все тревоги и страхи и дать душе покой, иначе…
– Да разве тут успокоишься? – хмуро отозвался Константин, с тревогой ожидая, какие вести принесет ушедший на разведку купец, и с досадой думая, что напрасно согласился на уговоры остаться вместе с в этой жалкой заброшенной лачуге. Была она неприглядна как внутренне, так и внешне. Чувствовалось, что дом остался без хозяев, причем давно, не меньше нескольких месяцев, и с тех пор никто в ней не живет.
Впрочем, для того чтобы не привлекать к себе излишнего внимания со стороны любознательных новгородцев, эта лачуга годилась как нельзя лучше, а это было очень важно. Если бы Константина признали в Новгороде, то неприятностей было бы не избежать, тем более, что жители города и так были злы на рязанского князя.
Это началось еще несколько лет назад, с тех самых пор, как Константин медленно, но верно стал выдвигать Рязань в торговые конкуренты. Неторопливо, но настойчиво Рязанское княжество перенимало всю южную торговлю, особенно тех купцов, которые поднимались по Волге, но вместо того, чтобы, как обычно, держать курс на Торжок, все чаще и чаще сворачивали в Оку.
Сколько гривен в результате такой смены маршрутов не попало в городскую казну – никто не считал, но знали, что много. И знали еще одно: все серебро, которого недосчитался Новгород, осело в казне рязанского князя. Основополагающий принцип «Ты себе правь, как хочешь, а нашего барыша не тронь» оказался нарушен, причем самым грубейшим образом.
Теперь же, когда все прибалтийские племена покорно легли под Рязань, передав таким образом Константину выход к Балтийскому морю, доходы от транзитных перевозок грозили и вовсе упасть до ничтожных размеров. Хорошо, что еще выручало закамское серебро и пушнина, а то была бы и вовсе беда.
Особенно ярились на Константина молодые новгородцы. Оскудение доходов отцов и дедов пока впрямую их не касалось, но с тех пор, как Константин заключил союз с волжскими булгарами, выход на Волгу для веселого грабежа торговых судов оказался закрытым. Не наглухо. Возможность проскользнуть – к примеру, с теми же торговыми новгородскими караванами – еще была. Но потом…
Потом те, кто все-таки успел подстеречь на бескрайних волжских просторах беззащитное торговое судно, успевали сто раз пожалеть об этом. Люди Константина безжалостно карали речных разбойников не только за урон, нанесенный русским купцам. Их совершенно не интересовала национальность пострадавшего. И кара за ущерб, причиненный какому-нибудь арабу или булгарину, была точно такой же – хорошая пеньковая веревка с мрачной петлей на конце.
Словом, всевозможные меры предосторожности были правильны. Константина поначалу и вовсе уговаривали не ездить. Все три дня – с той самой минуты, как он узнал, что Ростислава собирается принять постриг в новгородском Михалицком монастыре, и чуть ли не до той, когда он уже уселся в ладью.
«Слаб ты еще», – говорили ему, обещая раздобыть иную невесту, покрасивее и помоложе. Пытались запугать, уверяя, что если его признают, то живым из града не выпустят. В ответ же слышали лишь краткое «Нет!». А что ему еще сказать, когда красивее ее, может, и есть какая-нибудь на белом свете, а вот милее…
Лишь один-единственный раз он снизошел до пояснения, да и то лишь из уважения к сану и заслугам говорившего. Это когда воевода Лисуня побожился, что все сделает сам в лучшем виде и привезет ее прямо в Рязань в целости и сохранности.
– Невесту, Лисуня, всегда крадет сам жених, – ответил он.
Потому и с собой он взял не ростовчанина, как хотел вначале, а воеводу Золото, который, пожалуй, единственный изо всего окружения не промолвил ни слова.
Из той же предосторожности Константин взял с собой не богатыря Кокору, слава о котором после его удачного поединка с монгольским батыром Сеце-домохом разлетелась по всей Руси, а двух неприметных спецназовцев из оставленного Вячеславом десятка.
Они и здесь, в этой халупе, сторожились – и свет особо не палили, и выходили только по нужде. Единственный, кто ушел почти сразу и появился лишь поздним вечером, был Тимофей Малой. Купец пришел с радостной вестью.
Давняя его знакомая еще по Ожску, некогда румяная, золотоволосая Забава, а ныне строгая сестра Ефросинья, через которую он и узнал в свой прошлый приезд о том, что в их монастыре решила найти себе приют дочь Мстислава Удалого, согласилась помочь.
Не забыла монахиня мук неразделенной любви, из-за которых и надела на себя лет десять назад монашеское одеяние, и она пообещала сообщить Ростиславе о том, что ее хочет видеть князь Константин, и вызвать ее назавтра к вечеру в большой, хотя и запущенный монастырский сад.
Если бы не невинная хитрость лекаря, вовремя подсыпавшего чего-то сонного в вечерний настой, то князь навряд ли уснул бы. Он даже и после того, как выпил его, еще час ворочался, терзаемый многочисленными опасениями, но затем наконец-то забылся в тревожном, тяжелом сне.
Как он провел утро и день, он бы и сам не рассказал. Помнил лишь одно – минуты тянулись как часы, и казалось, что этому ожиданию так никогда и не наступит конец.
А Минька расстраивался не зря. Все получилось и впрямь совсем не так, как в красивой мелодраме или приключенческом боевике.
Не пришлось героически преодолевать стену – двухметровый бревенчатый забор, потому что князь – остальных сестра Ефросинья не пустила – как-то по-будничному зашел в приоткрытую неприметную калитку.
Не было и упоительного сражения с численно превосходящим противником по причине полного отсутствия оного. Да и само свидание, за которым Минька попробовал было подсмотреть в щелку калитки, тоже не впечатляло…
Пасмурное небо, моросящий уже третий день дождик, смачно чавкающая под княжескими сапогами грязь и сырой, пронизывающий до костей ветер, мрачно срывающий остатки мокрой листвы с деревьев.
А если бы Минька мог услышать их бессвязный лепет, то разочаровался бы еще больше.