Кто дальше? Молодой венгр, сегодня чуть ли не впервые заступивший на дежурство, все время смущается, когда к нему обращаются водители фур. Он понимает, что они переезжают эту границу по нескольку раз в неделю, а он еще пацан, он еще ничего об этом не знает, он не знает еще ничего о жизни и смерти, о любви и предательстве, о сексе, кстати, он тоже почти ничего не знает, он даже дрочить как следует не умеет, поэтому, когда к нему обращаются женщины, смущается особенно, густо краснеет и переходит с русского на английский, на котором ни одна женщина не говорит, и от этого он смущается еще больше. Старый капрал, начальник смены, еще с ночи куда-то исчез, очевидно, опять смотрит порно по спутнику, или бейсбол, в Америке сейчас играют в бейсбол. А он должен стоять в кабинке и говорить с этими женщинами, от которых пахнет жизнью и водкой, говорить с ними на ломаном английском или ломаном русском, слушать их ломаный от жизни и водки украинский, объяснять им условия перевоза внутренних органов и алкогольных изделий, забирать у них лишний алкоголь, забирать у них электрические устройства и шоколад, забирать у них взрывчатку и ручные гранаты ргд, забирать у них для капрала журналы «Хастлер», забирать у них для венгерской экономики спирт, эфир, кокаин, ароматические палочки с запахом гашиша, освежающее масло с героиновыми вытяжками для тайского массажа, антигеморроидальные свечи с конопляным экстрактом, цыганские женские волосы в шкатулках, рыбью и человеческую кровь в термосах, замороженную сперму в капсулах из-под духов «Кензо», серое вещество мозга в кулечках с салатом оливье, горячие украинские сердца, завернутые в свежую русскоязычную прессу, все те вещи, которые они пытаются провезти в туристических рюкзаках или клетчатых сумках, в дипломатах, обтянутых искусственной кожей, или в футлярах из-под лэптопов. Он измученно смотрит на футляры из-под лэптопов, набитые мясом и презервативами. Он растерянно разглядывает белые безразмерные бюстгальтеры, сделанные из сукна для парусов и матросских роб. Наутро к нему подходит женщина лет сорока, но ей никогда этих сорока не дашь — эти украинские женщины, они так выглядят, что им никогда не дашь их возраста, ты и знаешь, скажем, что ей уже сорок, но дать ей эти сорок никогда не дашь. И от нее тоже пахнет долгой жизнью и теплой качественной водкой, и она говорит: «Пропусти меня, я спешу, у меня сын в больнице». И губы ее так отчаянно перемазаны темно-красной помадой, что угорца вдруг перемыкает. «Стоп, — говорит он себе, — какой сын, какая больница?» Что-то его настораживает в этом всем — может, то, что она курит крепкие мужские папиросы, а может, то, что никакой такой больницы поблизости нет. Но он говорит ей: «Секундочку» — и бежит за капралом. Капрал едва успевает застегнуть ширинку и, страшно злясь, выходит-таки за ним на площадку для автомобилей, оставив на произвол судьбы свой бейсбол. Видит старую «копейку», на которой притащилась женщина с темно-красными следами крови и помады на губах, и все понимает. Он зовет двух механиков, те снимают передние крылья и находят там целый арсенал — блоки сигарет, россыпи нелегального табака, бриллианты, золото и чеки из ломбарда. Окрыленные первым успехом, они лезут в салон и снимают заднее сиденье. Там, ясное дело, находят остатки контрабанды, потом еще разбирают дверцы и приборную доску и вообще разбирают «копейку», насколько это возможно в походных условиях, однако больше ничего не находят и исчезают с чувством честно выполненной работы. Женщина обреченно приседает на холодный асфальтовый бордюр и внимательно разглядывает молодого венгра. И во взгляде ее ненависть так странно перемешана с нежностью, что чувак подходит к ней и просит у нее закурить. Она нервно смеется, показывает на гору изъятого табака, но потом дает свою крепкую мужскую папиросу. Так они и сидят, счастливые и измученные, она — трехмесячной беременностью, он — первой самопроизвольной эякуляцией.
Ну, и еще такое. Три поляка вот уже второй час пытаются избавиться от украинской проститутки, которая, в свою очередь, упрямо собирается пересечь границу. Послушай, говорят они, какой Ягеллонский университет? Мы ж тебя третий раз в этом году пропускаем, это не говоря про другие смены. Езжай домой, мы не хотим неприятностей. Но она им говорит: стоп, вы не хотите неприятностей, я не хочу домой, давайте решим этот вопрос полюбовно, как принято у нас в Ягеллонском университете. Я все равно не поеду домой, а вы меня знаете, так что бояться вам нечего. У вас есть презервативы? И они почему-то соглашаются, почему-то у них не хватает духу сопротивляться. Как раз ночь, самое спокойное время. Их тут, наверное, никто не застанет, до утра, во всяком случае, их оставят в покое, тем более — презервативы у них есть! И она начинает раздеваться, они же наоборот — раздеваться не спешат, пристраиваются как-то к ней, прямо на диванчике для отдыха персонала, втроем — ну и плюс она, конечно же, выстраивают странную конструкцию, в сердце которой бьется она, и только им все начинает удаваться, только она привыкает ко вкусу презерватива и к их несколько аритмичным движениям, как за окном звучит взрыв — резкий гранатный взрыв, от которого стекло трескается и вылетает, и пыль поднимается в фонарном свете. Тогда они вдруг вспоминают о колонне цыганских автобусов, набитых японскими, как хозяева утверждали, телевизорами без кинескопов, им вдруг вспоминается, какими недобрыми взглядами провожали их с вечера цыгане, которых они мариновали на таможне третьи сутки, до них вдруг доходит смысл непонятных проклятий и официальных апелляций, выкрикиваемых цыганами в адрес Господа Бога и польского правительства. Тогда они резко из нее выходят, последний выходит особенно резко и больно, она вскрикивает, но ее уже никто не слушает, — заправляя на ходу форму, поляки выбегают на улицу. Она тоже выбегает за ними, и первая же случайная пуля разваливает ей правое колено. Она падает на асфальт, на холодный польский асфальт, такой свежий и такой негостеприимный. Через несколько часов ее заберут украинские врачи, через несколько месяцев она начнет ходить — сначала на костылях, а потом, всю жизнь, с палочкой, так и не попав ни в один настоящий западный бордель, не говоря уже о Ягеллонском университете.
Вся твоя жизнь — борьба с системой. Причем ты с ней, блядь, борешься, а она на тебя даже внимания не обращает. Она, едва ты останавливаешь ее на улице и начинаешь валить прямо в глаза все, что думаешь, демонстративно отворачивается к случайному прохожему и спрашивает, который час, сбивая весь твой пафос и оставляя тебя один на один с твоими протестными настроениями. Почему они выстраивают передо мной бастионы и линии обороны? Почему они лишают смысла мои попытки поладить с ними? Зачем им мое отчаяние — неужели они получают от этого удовольствие? Ужасные средневековые процессии, жестокие души контрабандистов, ненависть и обреченность курьеров и погонщиков караванов, которые пытаются протиснуться сквозь неприступные стены границ вместе со всем своим преступным товаром, вместе со всем нелегальным бизнесом, не понимая, откуда взялись эти пропасти в теплом августовском просторе, кто разделил их караваны на чистые и нечистые, кто разделил их души на праведные и грешные, кто разделил, в конце концов, их визы на шенгенские и поддельные?
Тут вспоминается такая история. Один мой знакомый, с которым мы учились в университете, влюбился, что с ним, в принципе, случалось не так часто. Его девушка была филологом, учила иностранные языки, сука была редкостная, но он на это не обращал внимания, влюбился, одним словом. И вот она — я же говорю, сука — неожиданно решила поехать в Берлин на языковую практику. Он проводил ее на вокзал, долго и страстно обещая ее ждать, она вполуха слушала, на прощанье печально его поцеловала и поехала. А он с горя запил. Через месяц кто-то сказал ему, что она в Берлине вышла замуж — кинула родной университет, забила на языковую практику, нашла себе какого-то итальянца и вышла за него замуж. После этого он, как бы это правильно назвать, запил еще интенсивнее, пил целый месяц, завалил сессию, в какой-то момент остановился и пошел в ОВИР. «Стой, — говорил я ему, — куда ты поедешь? Эта сука снова кинет тебя». Но он не слушал, просил не называть ее так, говорил, что понимает ее: «Что ей еще оставалось? — говорил. — Она, — объяснял, — просто несчастная впечатлительная женщина, которая не выдержала разлуки». «Сука она!» — пытался я его убедить, но он даже слушать не хотел. В августе он получил паспорт и поехал в Польшу.