И вот ночь пришла в Город и на набережную, и вместе с ночью на набережную пришел купец Иван Никитин, некстати вернувшийся из-за трех морей-окиянов, не сгибнув ни в одном из них, ни в землях враждебных, сарацинских иль эфиопских, и не оказавшийся сожранным, упаси господь, какими-нибудь псоглавцами, слухи о которых доходили до Города приблизительно раз в 50–60 лет. Зверями жутко небрезгливыми, жрущими все подряд в сыром виде. Ну где ж это видано…
И пришел не один, а с аленьким цветочком и мужиком страшным до чудовищности – весь в тине и грязи, – короче говоря, с Чудищем Болотным, который потребовал поцелуя, чтобы преобразиться в красавца добра молодца, чтобы опосля поцелуя пожениться на Ксюше и наплодить тут уж что получится. То ли Чудищ Болотных, то ли добрых молодцев. А еще пообещал Ксюше катанье как сыра в масле и злате-серебре. И простить батюшке ее, купцу Ивану Никитину, карточный долг, полученный во время плавания за три моря-окияна. И на обратном пути.
И тут встал еврейский богатырь Шломо Грамотный. Одной могучей рукой он скинул Чудище Болотное в реку, где оно мгновенно утопло, потому что Болотное, а не речное и в чистой воде жить не может, а второй рукой, уже не могучей, а могутной, зашвырнул купца Ивана Никитина за три моря-окияна, где он таки сгибнул в одном из морей-окиянов, в землях враждебных, сарацинских иль эфиопских, и оказался сожранным, упаси господь, какими-нибудь псоглавцами, слухи о которых доходили до Города приблизительно раз в 50–60 лет. Зверем жутко небрезгливым, жрущим все подряд в сыром виде. Ну где ж это видано… И вся эта благодать досталась одному купцу.
А Чудище Болотное так загадило реку, что Магистрат порешил ее засыпать и разбить на ее месте бульвар, который назвали Никитским. А Ксюша стала носить траур по батюшке своему, купцу Ивану Никитину, и соки ее высохли безвозвратно.
А там каким-то образом объявился Василий Акимович Швайко, назвавшийся ее сводным братом, и так и остался жить с ней сводно-братской жизнью.
И вот уже 150 лет минуло, а пожухшее сердце Ксении Ивановны нет-нет да и вздрогнет при виде полудроли ее бывшего окаянного Шломы Грамотного, который за годы эти никак не изменился и вот сейчас с какой-то странной девицей за руку держится. Как она 150 лет назад на берегу бывшей реки, а ныне Никитского бульвара. И стерпеть это нет никакой возможности, потому что все былое в душе мгновенно ожило. И вот это ожившее былое выразило себя тем, что коромысло слетело с мягких покатых плеч Ксении Ивановны и полетело в сторону злой разлучницы. Должен вам заметить, мои разлюбезные читатели, что русским женщинам в их душевных порывах не всегда сопутствует разум. И чтобы меня не обвинили в русофобстве, сообщу, что и у женщин других национальностей он тоже не всегда. А вы, Циля Соломоновна, молчите. Я все за вас знаю. Так что не надо! Так вот, у меня сложилось такое ощущение, что Господь в неизмеримом своем остроумии (и мудрости) создал женщину, чтобы отвлечь нас, я имею ввиду человечество, от кардинальных вопросов бытия, чтобы мы каждый день, неделю, месяц, год и всю жизнь мучились вопросом «И как ей это пришло в голову?». К примеру, Закон всемирного тяготения был бы открыт не Исааком Ньютоном в 1687 году нашей эры, а в 576-м до нашей Исааком бен Галеби, которому как раз свалилось на голову яблоко, и он уже вот-вот, потому что впервые в жизни яблоко свалилось с груши, и это что-то таки значило, но в это время он задавался вопросом, почему неподалеку жена его Руфь мешает суп справа налево, а не наоборот. А может быть, это был бы не Закон всемирного тяготения, а еще что-нибудь типа «если тело, погруженное в воду…». Потому что, когда с груши на него свалилось яблоко, он сел в бочку с водой для омовения, и вода выплеснулась. И он задумался, и тут – суп справа налево… Так что, если бы Господь не создал женщину, мы бы уже решили все вопросы мироздания – и чтобы мы тогда сейчас делали?.. Так что, Господи, благослови женщину, а то бы мы все умерли от скуки.
Так вот коромысло полетело в сторону Ирки Бунжурны, которая ни сном ни духом не знала о существовании Ксении Ивановны и истории стопятидесятилетней давности промежду Ксюшей, Шломо Грамотным и Чудищем Болотным. Потому что, когда она рисовала картинку «Город», она вообще не знала, кто в этом Городе живет, а имена всему в нем сущему дал я, и это горе мое, девица Ирка Бунжурна, стала шастать в него, заводить знакомства без всякой на то моей воли и желания. И менять связь времен, человеков и событий. И мне, помимо фиксирования того, что в Городе происходит, воспоминаний о том, что в нем произошло, приходится при каждом написанном слове оглядываться на эту картинку, чтобы узнать, что пришлая из этого мира босота успела в нем натворить. И по возможности удержать ее от этого. Если таковая возможность вообще существует.
А коромысло между тем летело в сторону головы Ирки, которая уже начала поискивать удобное место на плече Шломо Грамотного, чтобы прилечь на него. Как бы случайно, как бы невзначай, как бы от усталости, а другого плеча или места для девичьей головы поблизости нет! А головка вот-вот… От усталости. А мне не хотелось прямого насилия над развивающимися событиями и могучей рукой 72-летнего инвалида перехватывать коромысло, летящее в вышеупомянутую голову. А может, пусть себе летит?.. Не, не надо… Мне без этой девицы здесь будет скучновато… Так что же?.. О! Застывший Осел на краткий миг своего существования на площади Обрезания ожил. Ожил хвостом! Который перехватил коромысло, швырнутое Ксенией Ивановной (а вообще неплохой вид спорта – метание коромысел. Надо звякнуть в МОК), и швырнул его в… Ой!.. Сейчас оно висит у меня на стене между городских пейзажей саратовского художника Ромы Мерцлина. А голова Ирки Бунжурны нашла временное успокоение на плече Шломо Грамотного. И было ей (голове) хорошо. А было ли хорошо самой Ирке, плечу Шломо Грамотного и самому Шломо Грамотному, я, господа, не знаю. Пока!
И Ксения Ивановна, лишившись коромысла и оставшись в компании двух ведер и отсутствия колодца, идти по воду на него раздумала и в расстроенных чувствах вернулась домой и дала волю слезам. И эти слезы, получив волю, утекли в неизвестном направлении, чтобы принять участие в круговороте воды в природе.
Но если вы думаете, что произошло слияние двух лун, Шломо Грамотного и Ирки Бунжурны, так нет. Вы, надеюсь, не забыли о Ванде Кобечинской, которая вот уже несметное количество лет пребывает в возрасте цветущей свежести, а именно – шестнадцати лет, и что ей делать столько времени в шестнадцати годах, я не знаю. А почему не знаю, я и сам не знаю. Так уж текут события в нашем Городе, что перемешались все начала, все середины, а потому при такой каше конца нашему Городу не будет. Потому что какой может быть конец у Города без начала и середины. Или с множеством начал и самых разных середин. А почему середины разные, спросите вы. И я вас понимаю: вам интересно… Именно поэтому я вам и отвечаю. Какая и где может быть середина, когда неизвестно начало, а конца вообще не будет? А?..
Так вот, дорогие мои, паненка Ванда Кобечинская, уже пару-тройку сотен лет пребывающая в шестнадцатилетней свежести, выбрела в эту отчаянную ночь из замка, томимая. А чем томимая, родные мои, спросите у любой шестнадцатилетней паненки Ванды Кобечинской, и она, краснея, смущаясь и теребя подол передника (шестнадцатилетние девицы в смущении всегда теребят подол передника, я знаю, я читал, они специально в целях теребения таскают с собой передники), туманно намекнет, что, мол, экзамены в гимназии, папенька прихворнули, вместо прошлогоднего скворца прилетел его сын, вон оно как, и ранетки вот дали цвет и цветут, цветут, цветут… А запах!.. И вам, сердешные мои, разом все станет ясно. Ведь проходили же мы все это, пробегали, промчались и помним, как экзамены, папенька, скворец-сын… А цвет с ранеток наших давно облетел, и ранетки наши давно высохли, а память о них останется до последнего нашего часа. Ибо не было в нашей жизни ничего лучше запаха цветущих ранеток. Так что не надо, сердешные мои, ничего спрашивать у любой шестнадцатилетней паненки Ванды Кобечинской, не надо. Просто давайте посмотрим, как разрешится коллизия на площади Обрезания, где рука об руку сидят Шломо Грамотный и девица Ирка Бунжурна под присмотром инородного Осла, откуда только что свалила Ксения Ивановна и куда бредет паненка Ванда Кобечинская. Подгоняемая постаревшим запахом несуществующих ранеток. А там Шломо Грамотный уже приобнял девицу Ирку Бунжурну за плечи и удивился, как у такой мелкоразмерной девицы все при делах и на своем месте и как все это гармонично сложилось в одно очень и очень теплое живое и сильно женственное. Можете мне поверить, я как-то, когда вправлял ей мозги за что-то, а это что-то всегда было при ней, сам отметил эту вызывающую женственность, выплескивающуюся из ее тельца, невесть каким образом сбежавшего из витрины «Детского мира». Шломо Грамотный закрыл глаза. И Ирка Бунжурна закрыла глаза. И все бы сложилось, может быть, прямо сейчас, здесь. На булыжнике площади Обрезания. И Город закрыл бы на это глаза. И все наши священнослужители тоже закрыли бы глаза, и даже я закрыл бы глаза. Хотя и должен бы держать их открытыми, чтобы бесстрастным пером летописца засвидетельствовать со всей доступной мне поэтичностью этот факт из жизни моего Города. Ведь, шутка сказать, там и тут соединятся в одно целое. Одной плотью станут есть. Да, я забыл сказать: Осел тоже закрыл бы глаза.