Пили «Посольскую».
Через час в сгущающейся темноте послышались крики:
– По фашистским гадам! Прицел! Уровень! Ориентир два правее четырнадцать! Огонь!
* * *
Это-то и вспоминал Мэн, лежа в палате психиатрической больницы и слушая горячечные возгласы Одновозрастного.
Появился Один. Он вынул из-за ремня порток две бутылки водки и снял с шеи загримированное шарфом кольцо украинской полукопченой колбасы. Одновозрастный мигом пришел в себя. Он уже было сдвинул чашки на тумбочки, чтобы расплескать гармонь по ним, но тут в палату вошел врач, посчитал пустые койки и вышел.
– Пауза, – сказал Адидас, – сейчас из реанимации пополнение придет.
И из реанимации пришло пополнение. В количестве шести человек. Правда, одного из них с длинными волосами и такой же длинной бородой принесли. Не то чтобы он был невменяемый, нет, просто у него был полусломан позвоночник, и сам он ходить не мог. Но был весьма жизнерадостен. Он потирал освободившиеся от ремней руки и удовлетворенно рыгнул, когда его опустили на койку. Он поднял руку в знак приветствия, потом потер щеки и крякнул от удивления. Мэн, Одновозрастный и Адидас вопросительно глянули на него. Тот еще раз провел руками по щекам, потом рука спустилась по бороде, потом коснулась длинных волос, и ее владелец удивленно спросил:
– Сейчас у нас что?
– Пятница, – ответил Адидас.
– А месяц?
– Вчера был июль, – пошутил Одновозрастный.
– Так, значит, вот почему борода отросла. Я, оказывается, с марта гужу.
– Этого года? – опять пошутил Одновозрастный.
– А сейчас какой?
– А какой бы ты хотел?
– Одна тысяча девятьсот девяносто четвертый.
– Так, – скорбно сказал Адидас, – сейчас одна тысяча девятьсот девяносто шестой год. Август месяц. Двадцать четвертое. Пятница.
– Вот тебе и раз… – проговорил Бородатый, – теперь понятно, откуда борода…
Вся палата с восхищением посмотрела на Бородатого. Среди присутствовавших не было ни одного, кто просто мог себе представить человека, гудящего без перерыва два с лишком года и заблудившегося в беспамятстве.
– И на что ж ты пил все это время?
Бородатый задумался. И все остальные тоже задумались. Не мог же человек два с лишним года пить неизвестно на что. Ну, не в заводе у нас еще пока бесплатный алкоголь.
– А живешь, то есть жил ты с кем?
– Живу я ни с кем по причине полусломанного позвоночника с путча 91-го года, когда мне по хребту оглоблей проехались. С тех пор у меня не стоят ни ноги, ни член. Так что живу я один, – и он кратко всплакнул.
– Суки коммунисты! – воскликнул Мэн.
– Гады демократы! – одновременно воскликнул прибывший Лысоватый мужичок, расположившийся на койке рядом с Мэном, но с другой стороны. Потому что на этой стороне уже лежал Адидас.
Мэн и Лысоватый привстали на койках. Завязывалась гражданская война в рамках одной палаты психиатрической больницы. Но тут же и развязалась, потому что Бородатый дал исчерпывающий ответ:
– Ни те, ни другие, – прекратил плач Бородатый. – Дело в Можайске было, а там на все три дня путча свет отключился, так что кто меня переехал, я без понятия, потому как все пьяные были по случаю наступившего вечера. Позвоночник хрясть, жена ушла, так что я теперь живу один в своей избе по улице Колодезной города Можайска.
– А что, – спросил один из вновь прибывших, – у вас в Можайске своей психушки нет?
– Как нет? – обиделся Бородатый. – А где же я лежу?
Все – и старые обитатели палаты, и вновь прибывшие – молчали.
– Нет, мужики, – кое-как приподнялся на койке Бородатый, – я где?
Все еще немного помолчали, а потом Мэн встал, подошел к Бородатому, погладил его по голове и сказал:
– Ты, милый, лежишь в самом известном дурдоме страны, в столице нашей Родины, – и посильнее поприжал Бородатого к койке.
Но тот ошарашенно молчал. Пить два с лишним года в Можайске и неизвестно на что! А потом! Без возможности самостоятельно передвигаться! Без денег! Вместо родимой можайской психушки оказаться в московском дурдоме, это было посильнее «Фауста» Гете.
– Неисповедимы пути Господни, – прервал сгустившийся ужас Одновозрастный, и все облегченно перекрестились, кроме одного Измордованного, оказавшегося татариным. У них, у татар, вера другая. У них не крестятся. И не пьют. А он пил. Но выпить – меньший грех, чем перекреститься. Вот он и не перекрестился.
Первым опомнился Одновозрастный:
– Так не пойдет, надо привести этого забывшегося в божеский вид, негоже, чтобы в столичном дурдоме лежало такое неопрятное чудовище. У кого-нибудь есть пачка «Явы»?
Ни у кого из вновь прибывших, естественно, ничего не было. Только Мэн на всякий случай полез в карман пижамы. В последний раз он доставал оттуда «Житан», затягивался «Примой», выдыхал дым «Пэл-Мэла» и мусолил в зубах «Беломор». В этот раз, как он и ожидал, в кармане оказалась непочатая пачка «Явы», коею Мэн и предъявил сообществу.
– То, что надо, – кивнул Одновозрастный, надел протезы, взял костыли, пачку «Явы» и вышел из палаты.
– Слушай, батя, а у тебя еще закурить не найдется? – обратился к Мэну вновь прибывший из реанимации Пацан.
Мэн хлопнул себя по карманам, которые по идее должны быть пустыми, но обнаружил там пачку «Мальборо». Одну сигарету вытянул Пацан, вторую, оказавшуюся «Винстоном», взял Адидас, третью – «LM» – жадно схватил Лысоватый. Все потянулись в туалет. Потому что сообща в палате курить нельзя. Засекут, устроят шмон, и все вообще останутся безо всего. К тому же это было кстати, потому что Мэну захотелось писать, а писать на Адидаса он не мог из-за отсутствия к этому навыка. Но так сразу пописать ему не удалось. К двум посадочным очкам в туалете стояла очередь. Да и как ей не быть? Ежели в отделении шестьдесят два человека, а посадочных очка всего два. На шестьдесят два человека. И писсуаров нет. На шестьдесят два человека. Как тут без очереди? Просто невозможно. Вот она и стояла. Даже две. По одной к каждому посадочному очку. А в умывальники никто пописать не догадался. Чай, не артисты эстрады. К тому же умывальников было тоже два. И к ним тоже стояла очередь. Чтобы помыть руки, после того как пописали и покакали в два посадочных очка. На шестьдесят два человека. Так что Мэн встал в очередь к одному из них. Не к одному из шестидесяти двух человек, а к одному из двух посадочных очков. После двух сигарет «Прима» он наконец пописал и побрел в палату. Там он увидел несколько необычную картину. Бородатого посадили на койку, двое поддерживали его, чтобы переломанный позвоночник не сложил его вдвое, а третий, жутко старый Неизвестный, стриг Бородатого. Сначала он довольно элегантно обстриг волосы на голове, а потом на морде. Через несколько минут на голове Бородатого торчал панковский гребень. После этого Неизвестный обкорнал бороду, а потом острейшим ножом окончательно побрил Бородатого. За всем этим делом внимательно наблюдал Одновозрастный. Когда Неизвестный закончил работу, Одновозрастный протянул ему пачку взятой у Мэна «Явы».