– Стой здесь, – распорядился властно палач и, осторожно спустившись по скользким от постоянной сырости крутым каменным ступенькам лестницы, подошел к Константину, положив возле некто половину хлебной краюхи и горшок с водой. Держался он с ожским князем почтительно, имея опаску, что тот ныне в темнице, а завтра, глядишь, пройдет на него остуда у Глеба – чай, родная кровь – и будет тот с братом в горнице светягой на пиру сидеть. Так что если сейчас к нему рею злобу свою выказать, то оно и аукнуться запросто может со временем.
Оставшуюся половину он с тем же уважением, как-никак слуга Божий, крестясь и виновато улыбаясь – мол, невиноватый я, служба такая, – поднес к священнику, после чего скорым шагом поднялся вновь наверх. Приняв у дружинника оба факела, Парамон небрежно – тут уж чиниться не пристало, чай, не боярин пред ним – вытолкал караульного за порог и с натугой прикрыл дверь, затворив ее на внутренний засов. Затем вновь, не мешкая ни секунды, повторно спустился вниз, воткнул один факел прямо в земляную стену, которая, в отличие от ближней к узникам, не была обшита деревом. Держа второй источник огня в руке, подошел к князю, внимательно, с некоторою опаской и почтением наблюдая за расторопными движениями рук склонившейся над Константином Доброгневы.
В этот раз ему было строго-настрого приказано проследить, чтобы шустрая девка, упаси бог, не сказала бы чего Константину. Глеб, опасаясь, как бы прибытие Ратьши с викингами и половцами не вселило дополнительные силы в узника, а главное – не укрепило бы его упрямство и нежелание говорить, повелел пуще собственного глаза бдить, дабы его братец ни единым словечком ни с кем не перемолвился.
Однако Доброгнева успела-таки проронить всего несколько коротких слов, пока Парамон возился с запорами и факелами. Говорила она почти беззвучно, чуть ли не одними губами, но Константин все услышал. И то, что старый верный Ратьша все знает, и что он уже прибыл под Рязань, требуя выдачи князя и имея за плечами хорошую силу, и даже то, что Святослава скоро переправят к воеводе.
Сил у него от таких известий и впрямь прибавилось. А пахучее горьковатое варево из горшка и вовсе, казалось, удесятерило их. Визит посетителей был краток, и вскоре Доброгнева, неотступно сопровождаемая подозрительным Парамоном, вышла из застенка, окинув узников сочувственным взглядом и ободряюще кивнув князю.
Едва они ушли, и входная дверь громогласно подтвердила это, захлопнувшись за ними с тяжелым грохотом, как Константин тут же поделился новостями с молчащим до сих пор – сил, чтобы сдерживаться, пока хватало – отцом Николаем. Выслушав их, священник бодро заявил, что тяжкое испытание, ниспосланное Господом, по всей видимости, для них уже заканчивается и близок час, когда двери сего смрадного узилища распахнутся пред ними настежь.
В ответ на это Константин схожим по смыслу текстом, хотя и взятым совсем из другой оперы, продолжил его мысль, процитировав Пушкина: «Товарищ, верь! Взойдет она – звезда пленительного счастья». Особенно радостно, с восклицательным знаком после каждого слова, произнес он строку, в которой обещалось, что «оковы! тяжкие! падут!». Словом, веселье продолжалось целый час, постепенно перейдя в подробное обсуждение предстоящих срочных и не совсем дел, но затем нервное возбуждение постепенно прошло. Наступил неизбежный обратный эффект, благо спать узникам до самого рассвета никто не мешал.
Однако едва первые лучи солнца осветили землю, заставив ярким огнем загореться блестящие купола храма Бориса и Глеба, как входная дверь распахнулась и в темницу вошли рязанский князь и его верный Парамон. Палач крепко держал в руках, далеко отставленных от себя, большую жаровню, заполненную раскаленными углями. Через правое плечо Парамона была перекинута на перевязи простая матерчатая, но увесистая сума, которая тяжело похлопывала своего владельца по левому бедру, многообещающе побрякивая своим содержанием. Из сумы торчал целый пук заготовленных, но еще не зажженных факелов. Однако к звуку, раздававшемуся при каждом осторожном шаге палача, эти деревяшки были непричастны, ибо он был более зловещим и каким-то вибрирующим и болезненным. Не каждое железо могло издать подобный. И Константин почему-то, едва услышав его, сразу понял, что именно находится в сумке на боку, потому что так угрожающе повизгивать могло лишь одно. Едва Парамон, поставив жаровню в уголок, начал извлекать все из сумы, как похолодевший от осознания верности своей ужасной догадки Константин понял, что не ошибся. Это действительно были инструменты палача.
Тот же недостойный Господа служитель, кой лжой гнусною место княжого духовника получиша, нареченный по имени святого Николая-угодника, тож по мягкосердию свому богоотступного Константина не обличаша и во грехах его потакаша, ибо слаб бысть душою своея. Сам же он в кознях диавольских примечен явно не бысть.
Из Суздальско-Филаретовской летописи 1236 года.
Издание Российской академии наук. СПб., 1817.
И иде сей отец духовный ко князю Глебу во Резань и тако рекоша: «Коли сыне мой во Христе в твоих порубах муки смертные имает, тако ж и я должен тамо бысть, дабы остатний раз утешение ему дати и слово Божие поведати».
И жестокосердый Глеб повелеша отче Николая ко князю свому заперети и тако же железа на ны возложити, и прияша тот узы оные со смирением великим, како служителю Божьему заповедано.
Из Владимирско-Пименовской летописи 1256 года.
Издание Российской академии наук. СПб., 1760.
Столь чистых сердцем, с душой, лучащейся светом и неземной добротой, в истории земли Русской до отца Николая пересчитать можно по пальцам. Недаром почти сразу после его смерти место захоронения этого замечательного во всех отношениях человека быстро превратилось в центр паломничества христиан Руси. Если у мусульман это Мекка, а у западных наших единоверцев – Иерусалим и, с некоторой натяжкой, Рим, то славяне потоком шли к Рязани.
Перечислять его достоинства можно очень долго, но я тут упомяну лишь об одном – верность своему долгу и самопожертвование, которое по праву можно назвать даже героизмом. Вести обличительные речи, глядя в глаза жестокого князя Глеба, угодить за это в поруб и не смириться, невзирая на тяжкие пытки, – все это иначе как подвигом назвать нельзя.
Албул О. А. Наиболее полная история российской государственности.
Т. 2. С. 113. СПб., 1830.
А крик надежды ищет свет,
Чтоб высветить души мгновенье,
Чтоб укрепить в себе терпенье,
Надеяться, коли надежды нет.
Л. Ядринцев.
Белый, как льняное полотно, отец Николай не сводил глаз с рук Парамона, уверенно и неторопливо творивших свое гнусное дело. Губы священника беззвучно шевелились, но что за молитву они читали, он вряд ли смог бы ответить впоследствии. Да и было ли то молитвой?.. Глаза отца Николая ни на миг не отрывались от ржавых клещей, какого-то острого двузубца, похожего почему-то на детскую рогатку, только с более длинной рукояткой, тоненьких игл, щипчиков, чем-то похожих на маникюрные, но изрядно увеличенных в размерах, здоровых пятнадцатисантиметровых гвоздей и, в довершение к ним, увесистого грубого молотка, совсем немного уступающего по габаритам кувалде. Глеб, молча стоявший все это время возле жаровни, вдруг как-то жалостливо всхлипнул и повернул голову к Константину. В глазах его застыла печаль. Искренняя, неподдельная, глубокая печаль.