За столом поднялся шум, Гоцан Бен Элизар стучал по столу и беспомощно улыбался.
— Сын мой! Сын мой! — укоризненно проговорил он. Кто еще из анусимов мог бы сыграть роль нового христианина в лютеранской церкви? Мало того, что его могут схватить и зажарить, поливая оливковым маслом, за иудаизм. Он хочет, чтобы его считали еще и тайным протестантом!
Поздним вечером дядя Лии вел ее домой по улицам, извивающимся, как свернувшаяся змея. Он посмотрел, как она исчезла, словно призрак, в боковом портале великолепного особняка де ла Керда и отправился назад, на улицу де ла Чапинерия. Уже миновала полночь, и фонари у дома Лии были погашены. Ее служанка сидела в кухне, при свете свечей бросая фасоль в воду, чтобы она набухла. Это была новообращенная мавританка, которая несколько лет назад стерла елей со своего сына после обряда крещения. Лия видела, как она это делала в саду. Теперь женщина подняла глаза, кивнула и поднесла палец к губам, улыбаясь всем их испанским секретам.
Храп Себастьяна де ла Керды звучал в сухом воздухе коридора, соединяющего верхние галереи. Сквозь окна, украшенные мавританскими арабесками, проникал неровный свет звезд, пробивающийся между плывущими облаками. У нее кружилась голова от вина, и Лия наталкивалась на стены, как — это она не раз слышала, — случалось с ее отцом. Сейчас ее радовало его шумное дыхание во сне. Она легкая и не производит шума, как это обычно делал он, думала она, хотя в состоянии легкого опьянения ей самой судить об этом было трудно. Оказавшись наконец в своей комнате, Лия захлопнула дверь и на мгновение прислонилась к ней в темноте. За опущенными веками кружились и плясали огоньки, и цветные полоски, и таинственные еврейские образы. Медленно подошла она к своей кровати и легла, не раздеваясь, лишь сбросив на пол вуаль. Она разметала волосы по подушке, расчесав кудри пальцами.
Атмосфера собрания не подтвердила ее опасений. Она жаждала и боялась празднования Шаббата: хотела быть принятой в сообщество евреев и боялась, что какой-нибудь ее неправильный шаг испортит их ритуал. Однако торжественные молитвы изредка перемежались весельем, и это уменьшило ее страхи. Лия понимала, почему они смеялись. Анусимы шутили, чтобы остаться в живых или сделать свою жизнь более или менее терпимой. Юмор был тем огнем, что удерживал в узде христианских волков.
«Новая инквизиция не похожа ни на что, что видела эта страна до сих пор».
Она попыталась ощутить тот холод, который слова этого мужчины, Дэниела, на короткое время поселили в ней за этим запрещенным застольем. Они сидели, заканчивая жевать шаллах, хотя, когда огонь погаснет, труба без дыма оповестит весь Толедо, что они отмечали запрещенный Шаббат. Но сердце ее плавало в вине, и она продолжала улыбаться в темноте. Потому что другой голос вытеснял мрачное заявление Дэниела. Голос этот, сухой и веселый, принадлежал спокойному молодому человеку с темными волосами и ясными карими глазами.
Лия скрестила руки на груди и обняла себя за плечи, думая о лице Шейлока Бен Гоцана.
В следующую пятницу она попросила разрешения пойти на вечернюю службу в сопровождении той мавританской служанки, которая после крещения стерла елей с тела своего маленького сына. Она знала, что женщина по-дружески расстанется с ней у ворот дель Моллета, под аркадой, соединяющей собор с дворцом Квироги. Там среди стройных, изящных мавританских колонн из розового песчаника ее будут ждать тетя и дядя. Аструга и Ройбен снова возьмут ее на Шаббат, на этой неделе не в доме Дэниела, а где-нибудь еще, потому что тайный Шаббат был передвижным праздником. Он танцевал по Толедо непредсказуемыми па, ускользая от загребущих рук Святого Братства.
Но Себастьян де ла Керда сомневался в набожности Лии. Он не разрешил бы ей пойти к вечерней мессе в этот вечер, даже под бдительным, как он думал, оком ее служанки. В Алькасаре, где он общался с городскими правителями, до идальго дошли слухи, что его дочь видели разгуливающей по улицам старого еврейского квартала. Несмотря на дымку своего привычного опьянения, де ла Керда испугался и заподозрил что-то вроде правды: ей не хватает Серафины, и, ища пути в иудейский квартал, она разыскивает мать, которую потеряла. На самом деле на поиски Лию побуждали не только воспоминания о матери, но и прошлое, стоявшее за Серафиной, за Сарой, — имя, от которого отреклась ее мать. Лия не думала, что ее мать когда-нибудь полностью понимала то, чего теперь хотела Лия. Она искала еврейство, которое мать отбросила, как жемчуг, о цене которого не догадывалась.
Ее отец видел только, что теряет дочь, так же как начал терять Серафину еще до ее смерти, когда она стала отворачиваться от его поцелуев и оставляла его постель холодной, сидя у стены и бормоча свои молитвы на ладино. То, что Лия ходила в еврейский квартал, бесило его. Ему хотелось бы выдать дочь замуж за идальго, хотелось бы, чтобы у нее, Елизаветы де ла Керды, было два христианских имени. Поэтому он запретил ей выходить из дому. Очень кстати, что она будет дома. Ведь сегодня вечером он устраивает банкет.
Лия знала о его намерении. Тщетно умоляла она, чтобы ей позволили не присутствовать на празднестве. После ужасной ссоры с отцом — хотя двери были закрыты, громкие голоса заставили служанок побледнеть — Лия поднялась в свою комнату, откуда часом позже появилась, одетая в шелка и великолепное жесткое, царапающее жабо, ее темные волосы украшали бриллианты. Она спустилась по лестнице и встала рядом с отцом — спина прямая, темные глаза пылают гневом.
Все утро в эту пятницу конюхи и служанки, повара и кондитеры были заняты приготовлениями к банкету, и когда наступило семь часов, зажгли факелы и камины и, гости начали съезжаться. Среди прибывших гостей был и аристократ из семейства де ла Фуэнте. Двадцати пяти лет, длинный и с длинными пальцами, младший сын младшего брата, он пришел в восторг от сердитых глаз дочери де ла Керды, к тому же ему кружила голову мысль о ее богатом приданом. Лия танцевала мориску с молодым человеком и улыбалась гостям отца. Потом вернулась в свою комнату, не сказав никому ни слова.
В своей спальне Лия сорвала ужасное жабо, которое ее служанка молча подняла с пола и повесила в другом помещении, рухнула на свои белые полотняные простыни и зарыдала от обиды, думая о застолье в Шаббат и о руках Шейлока Бен Гоцана.
* * *
Два дня спустя Себастьян де ла Керда развел руками, возмущаясь упрямством дочери, и отправился на свою ферму в сельской местности Ламанча, взяв с собой арбалет для охоты на куропаток. Лия подумала: ему повезет, если в таком состоянии он попадет в овцу, но обрадовалась отъезду отца. Он выехал в полдень верхом, сопровождаемый четырьмя слугами на ослах, нагруженных подушками, сластями и бочонками с ламанчским вином. Через два часа Лия уже стучалась в ворота Аструги.
Их открыл ее двенадцатилетний двоюродный брат, Аарон, руки которого были черны от сапожного крема.
— Держись подальше от меня, — весело сказала Лия, протискиваясь мимо него. — Вчера я послала свою женщину с запиской, в ней говорилось, что я приду сегодня. Твоя мать ее получила?
— Я сам ей ее передал! — крикнул Аарон ей в спину. Но она его не слышала, потому что услышала резкий, сухой смех, доносившийся из открытого окна в передней комнате ее тети, выходящего в общий двор. Целых десять ночей она мечтала об этом смехе, крутясь на простынях в своей постели.