– Да ну, – стал было отнекиваться Любим.
– Бери, бери, не обижай. А на узор глянешь – Купалу вспомянешь, ну и… – Она совсем зарделась лицом и, резко повернувшись, заторопилась прочь к своей избе.
Любим растерянно посмотрел ей вслед, потом перевел взгляд на рушник, секунду постоял в нерешительности, но потом, махнув рукой, накинул полотенце на плечо и пошел в избу, успокаивая себя тем, что на рушнике имени дарящей не написано и кто там знать-ведать будет, чья рука его вышивала.
Однако все вышло не так. Первой все поняла бабка Забава. Любим этого не узнал, потому что старая женщина вновь благоразумно решила промолчать. Дед Зихно, узрев рушник, заявил, что когда он уходил с князем Глебом Ростиславовичем, то у него ими был набит весь мешок, и посетовал, что внук не в деда пошел – всего с одним и уходит.
А вот завистливый Гунейка рушник признал сразу. Так уж не повезло Любиму, что этот насмешник самолично видел, зайдя на днях в хату Берестяницы, как девка его заканчивала вышивать. Потому и всплыло тут же на привале в памяти у Гунея при одном только взгляде на тонкое беленое полотно, кто мог его подарить Любиму. К тому же завистливый парень с самого утра хотел как-то уличить, высмеять Любима, глядя, как и все прочие парни, на славный меч в деревянных ножнах, болтавшийся на поясе у Любима. А тут оказалось, что и повода искать не надо – вот она, работа Берестяницы.
Впрочем, долго ему шутить не пришлось. Обеденный привал был краток – успеть бы перекусить как следует, а там суровый дружинник вновь поднял их в путь-дорогу.
К стольной Рязани дошли уже к вечеру. Усталым парням было не до шуток. Повечерять бы да спать завалиться. Утром же, едва забрезжил рассвет, в здоровенную хату, где помимо них на деревянных полатях в два яруса спало еще полторы сотни мужиков, ворвался тот угрюмый Позвизд и заорал что есть мочи:
– Сотня, вставай!
Ошалелые от сна, не успевшие толком понять, что к чему, березовские мужики едва успели поднять голову, как тут же последовала новая команда:
– Выходи строиться!
– Это чего делать-то надо? – поинтересовался у Любима спавший слева от него неуклюжий толстый увалень Хима.
– Сказано же, выходи, – буркнул не выспавшийся из-за духоты Любим и не спеша поплелся к выходу. У самой двери его притормозил Позвизд. Отведя в сторону, дабы не мешал бестолково торкающимся у двери мужикам, буркнул, глядя себе под ноги:
– Коль я что молвил, должен бегом исполнять. По первости прощаю, а далее поглядим. Иди.
Двор, в который вышли мужики, был огромен и пуст. Однако, присмотревшись, Любим различил в тусклом утреннем свете несколько длинных борозд, тянувшихся то вдоль, то поперек двора. Любим недоуменно посмотрел вокруг и шагнул к чудно выстроившимся и застывшим в неподвижности мужикам. Следом за ним гурьбой повалили и остальные березовцы.
– Ты, – уткнул толстой суковатой палкой в грудь односельчанину Любима Прокуде вышедший накрыльцо Позвизд, – станешь здесь, как самый высокий. Остальные за им в две шеренги, – последнее слово он выговорил несколько с запинкой, будто оно было незнакомым и для него. Видя, что парни не торопятся выполнять сказанное, он сурово рявкнул: – Живо становись, коли я повелел.
Наконец, после некоторой суетливой возни, когда березовцы встали, как требовалось, и строй угомонился, Позвизд вышел на середину и произнес речь. Если быть кратким, то заключалась она в том, что в ней было перечислено то, кем все вои являются ныне, а также кем они непременно должны стать к концу учебы. А уж есть ли на то их желание или нет, ему, Позвизду, это вовсе неинтересно, и если его нет, то тем хуже для них самих, ибо стать ими все равно всем придется.
– Как наш воевода сказывает: не могешь – обучим, а не хошь, так все равно обучим, – подытожил он.
После этого краткого выступления угрюмый дружинник разрешил всем разойтись и привести брюхо в порядок. Однако не успел Любим найти хороший лопух, дабы было чем подтереться опосля справления нужды, как их всех вновь загнали строиться.
На этот раз и новички не сплоховали. Встали в строй хоть и чуток медленнее, чем остальные, однако уже не с такой суетой и толкотней. Позвизд сразу же дал команду «Налево!» и неожиданно резво устремился куда-то вперед, бросив на ходу: «За мной бегом! И из строя не выходить». Все бросились куда-то бежать, и тут березовские парни малость растерялись. Они, конечно, знамо дело, устремились за всеми, но гурьбу их строем назвать было нельзя. Позвизд вскоре оказался тут как тут, принявшись орать:
– Строем бежать! Строем!
Словом, всю дорогу к реке, куда, оказывается, бежали, чтобы умыться, он продолжал измываться над березовскими мужиками, будто кроме них никого и не было. Не оставили их в покое и после сытного завтрака, распределив всех по десяткам и назначив в каждом из них старшего.
Любим попал в десяток к Прокуде. Вместе с ним туда же угодил Хима, постоянно жавшийся к Любиму и тяжко напуганный строгим Позвиздом. Рядом оказались и еще семеро: мечтательный Вяхирь, вечно подкашливающий Охлуп [54] , веселый Желанко, отчаянный и языкастый Маркуха, самый молодой и чуть ли не самый здоровый изо всех Глуздырь [55] , а также нелюдимый Мокша [56] и Гуней.
Уже в первый день еще до полудня наказание получили почти все. За то, что болтал в строю, – Маркуха; за то, что вечно смотрел в небо, не слыша команды Позвизда, – Вяхирь; за отставание от всех во время бега – Хима; за опоздание в этот растреклятый строй – Любим и Глуздырь; а Гуней – за смачное сморкание во время очередной речи Позвизда.
Впрочем, как оказалось к концу дня, помимо Позвизда, который был самым главным, были и еще дружинники. Каждый из них возглавлял полусотню мужиков. Десяток, куда входил Любим, вместе с остальными березовцами и еще с тремя десятками молодых парней и мужиков не старше сорока, сразу после полудня принял отсутствующий где-то утром веселый и совсем молодой – не более двадцати пяти лет – Пелей. Он, в отличие от Позвизда, почти всегда улыбался, хотя потачек тоже не давал. И все-таки с ним было как-то поспокойнее. А уж когда тот сразу после вечерней трапезы отвел их за ворота, усадил на травке да разъяснил что и как, многим показалось, что с полусотником повезло – душевный.
Не торопясь, рассказывал он им, что ратное дело – тоже наука и далеко не из самых легких. Чтобы ее освоить в должной мере, надлежит не одно ведро соленого пота пролить, и не один синяк от деревянного меча или копья заработать. Однако от них такой дотошности никто не требует. Здесь их обучат лишь самым азам – слово сие означает первую букву при обучении грамоте, кою тоже придется постичь за то малое время, что они здесь пробудут. А еще поведал, что времена нынче лихие и не сегодня-завтра может так сложиться, что придется им всерьез понюхать, чем настоящая битва пахнет. Не стал и скрывать, что придется всем тяжко, но закончил бодро, хоть и не совсем понятно: