– Мешаю? – осведомился Любим.
Купец замялся, а ратник равнодушным тоном продолжил:
– Оно, конечно, тут и торг не в торг, коли совсем иные думы в голове блукают.
– А тебе ведомы мои думы? – недовольно осведомился купец, который и впрямь был далек мыслями и от своего товара, и от гривен, и от возможной прибыли.
– У нашего князя Константина, – пояснил Любим, – кажный ратник не токмо мечом махать да из лука стрелять обучен. Ведомо многим из нас, кто не ленился тайное знание постигать, и ведовство, и приворот, и прочая мудреность. Хошь, поведаю, на что у тебя думы греховные в пост устремлены?
И такая уверенность была в этом вопросе, что купец засмеялся, не желая открытого обнародования своего блудодейства, пусть пока лишь в мыслях, предложив вместо этого Любиму сказать, что, к примеру, думала только что отошедшая от его прилавка женщина.
Ратник поначалу решил было ответить откровенно, но затем тут же передумал и поступил чуточку иначе.
– А давай я еще лучше сделаю. Сотворю так, что завтра она сызнова к тебе подойдет, – предложил он, щедро пообещав: – И не токмо подойдет, но и, ежели ты посмелее малость будешь, согласится на все, что ты ей ни предложишь.
– Неужто и впрямь сумеешь? – изумленно воззрился на Любима распалившийся похотью купец.
– А то, – последовал горделивый ответ воина. – Я еще и не такое могу.
– А взамен что? – тут же поинтересовался купец.
– Да вот все, что я выбрал, отдай, – но заметив, как сразу посуровел лик торговца, торопливо добавил: – Вовсе задарма – негоже доброго человека разорять, а за полгривны ежели отдашь, так ты сам лишь малый убыток понесешь.
«А ведь и впрямь вой речет, – мелькнула мысль купца, эхом отозвавшаяся в голове ратника. – Ну с десяток кун, не более, я на этом потеряю, зато… Погоди, да не лжу ли, ловко скрученну, ентот молодец мне туту навертел?» Купец подозрительно уставился на Любима, лихорадочно размышляя, как ему лучше поступить.
– Да ты не боись, – уверенно заявил ратник. – Ну, потеряешь ты с десяток кун, ежели я брехуном окажусь. Тебе с того тьфу, да и только. Зато ежели сполню обещанное, то за оное и гривны ведь не пожалел бы, а?
Почти дословно повторенная Любимом вслух мысль купца о ничтожной потере, да еще с конкретным указанием точной суммы, окончательно убедила торгаша в том, что есть смысл рискнуть, и он, отчаянно тряхнув головой, заявил:
– Забирай все, на что глаз положил. Но чтоб без обману.
– Обмана не будет, – ответил довольный Любим, бережно заворачивая в тряпицу облюбованные товары, и перед уходом еще раз посоветовал торговцу: – Но гляди. Сам посмелее будь, а то все мое ведовство попусту разлетится.
А еще через пару недель ратник уже научился усилием воли как бы гасить звуки и голоса из числа ненужных, добившись того, чтобы звучала в его ушах четко и отчетливо лишь мысль человека, на кого смотрит сам Любим и кого он хотел бы услышать. Остальные же доносились до него приглушенным шепотом, почти не досаждая хозяину чудесного дара.
К тому времени новоявленный телепат стал сначала помощником десятника, подменяя Прокуду в случае его отлучек, а затем и десятником, но не у своих березовских парней, а тех, что были собраны из деревень близ Переяславля-Рязанского.
Его сметливость и расторопность и без того импонировали Пелею. Умение же Любима угадать невысказанные пожелания полусотника послужило как бы изрядным довеском ко всему перечисленному. Когда рать из Переяславля-Рязанского, собрав в себя зарайцев, ростиславцев и прончан числом около полутора тысяч, вышла в дорогу, держа путь на Коломну, Любим уже ходил в помощниках своего полусотника, командовавшего на самом деле не пятью десятками, а почти полутысячей воев.
К сожалению, как потом понял Любим, уже отходя от горячки яростного боя, новички еще не до конца постигли все необходимые азы ратной науки, иначе потери, и без того малые, были бы еще меньше. В той же полутысяче Пелея, например, после сечи у Коломны целыми остались едва ли половина, и хотя погибших насчитывалось всего полтора десятка, но добрая сотня имела серьезные ранения, которых могло б не быть вовсе, если бы им дали еще пару месяцев на обучение.
К тому времени Любим уже отчетливо сознавал, что все те радужные мечты о героических битвах и победных сражениях были не более как воздушным пузырем из бычьих кишок, красивым лишь издали и столь же хлипким при ближайшем рассмотрении. На самом деле ратная служба состояла в большей своей части из утомительной учебы до седьмого пота, к которым добавлялись изнуряющие пешие переходы, жестокие недосыпы, стоптанные сапоги и прелые портянки, а все желания сводились к горячей вечерней похлебке и спокойной, без наряда в сторожу, ночной передышке. И мечталось через неделю-другую такой жизни не о победном сражении, не о добыче, а о славной русской баньке с березовым веничком, после чего можно было бы надеть чистую, вкусно пахнущую белую рубаху и завалиться на духмяном сеновале…
А еще он узнал, как тревожны последние ночи перед решающей битвой, когда даже опытные воины, невзирая на усталость, спят вполглаза, а точнее, просто дремлют, то и дело хватаясь за оружие. Сидя в стороже, он в полной мере прочувствовал запах последнего мирного рассвета. Рассвета, предвещающего еще до исхода дня кому скорую смерть, кому вдобавок к гибели еще и страшные муки перед кончиной, а кому тяжкий плен с беспросветным рабством до самого конца жизни.
Нет, Любим не боялся. По младости лет страха он почти не испытывал. А нервная дрожь, которая временами охватывала все его тело, доказывала только, что молодой воин испытывает лишь нетерпение – скорее бы в бой.
Дрался березовский ратник под Коломной, как все, – не хуже, но и не лучше многих других. Да, был у него поначалу легкий страх при виде оскаленных в диком крике бородатых рож, которые лезли прямо на него. Был и легкий хаос в мыслях на первых секундах начавшейся битвы, когда из головы неожиданно выскакивает все, чему тебя учили, и ты действуешь, бьешься, машешь мечом, прикрываешься щитом, повинуясь больше спасительному подсознанию.
Но затем все это сменилось на все возрастающее чувство уверенности в себе, в своих друзьях по бокам, в несокрушимой силе своего войска, а стало быть, и в грядущей победе, потому что намертво сомкнутые ряды щитов рязанских пешцев так и не удалось прорвать.
Только одно удивило березовского ратника по ходу сражения, да и то лишь мельком. Никогда во время учебы не были такими тяжелыми копья из задних рядов, кои непосильным грузом все сильнее давили на плечи Любима. Да и не мудрено, как понял он почти сразу же, когда увидел поникшее на конце одного из них тело убитого мужика и висящий на другом неприятельский щит. Но это было мимолетным чувством – пришло и ушло. Не до удивления нынче, когда надо отбивать мечом лезущие к нему со всех сторон копья, когда приходилось то и дело обагрять клинок в чужой крови, погружая его в мягкую и податливую человеческую плоть, бессильную перед смертоносной мощью железа, и тут же извлекая его из этой плоти, но уже не сверкающим, а тускло-багровым, липким, разбрызгивающим вокруг себя тяжелые черные капли уходящей в небытие человеческой жизни.