Словом, с шутками да весельем не очень-то было. Но когда по третьей чарке медку хряпнули – а емкость у посудин питейных не менее граненого стакана, – хоть от души малость отлегло. Не совсем, конечно, но и на том спасибо.
– Назад хочу, – первым поднял сокровенную и находящуюся под негласным запретом тему обратного возвращения Вячеслав. – Не могу я здесь больше. Стыдно людям в глаза смотреть. Такое ощущение все время, что плюют мне вслед.
– И я тоже, – поддержал его Минька. – Полжизни бы отдал, чтобы снова в своем НИИ оказаться: тишина, покой и… никаких покойников, – неожиданно закончил он.
– Да-а, хоть и немой укор на лицах, а все равно чувствуется. Спасибо, что хоть в открытую не спрашивают: где ж ты был, княже, почто не уберег? – внес свою лепту и Константин.
– Они так на всех глядят, кто о ту пору во граде не был, – дипломатично заметил отец Николай. – Может, в чем-то и твой недосмотр, княже, был, да и твой, воевода. К тому ж, как на грех, и Батыра упокоился, царствие ему небесное, – перекрестился он. – Однако мыслю я так, что это в назидание нам Господь послал. Чтоб не возгордились чрезмерно. Сами, поди, помните, какими гоголями вы оба из-под Пронска к Ряжску шли, как чванились.
– А тем, кто погиб и кому он такой ад еще при жизни устроил – в наказание? – усомнился Вячеслав.
– Бог не сотворил смерти и не радуется погибели живущих, ибо он создал все для бытия, и все в мире спасительно, и нет пагубного яда, нет и царства ада на земле [170] , – кротко ответствовал священник. – А может, как знать, вразумление это и испытание нам, – протянул он задумчиво.
– Хорошо вразумление, – откликнулся Минька.
– Блажен человек, которого вразумляет Бог, и потому наказания Вседержителева не отвергай, ибо он причиняет раны и сам обвязывает их; он поражает, и его же руки врачуют [171] .
– Не видел я, чтоб он кого-то врачевал. Одна Доброгнева, бедненькая, только и шуршит, – не согласился изобретатель.
– И что-то больно много испытаний сразу навалилось, – хмуро добавил Константин. – Сперва Ингварь, потом Ярослав, затем Пронск, следом Миньку ранило, теперь вот это. У спортсменов и то передышки бывают, а тут…
– Ему виднее, – пожал плечами священник. – Стало быть, верует он в нас, что сможем, что выдержим. У меня ведь тоже с этими домовинами да отпеваниями не нервы, а тряпки сплошные стали. Иной раз зайдешь в алтарную комнату за дарами святыми и чувствуешь, что нет больше сил, кончились, а потом толкнешь себя в бок – мол, надо, – глядь и появились. Возвернуться обратно, конечно, хорошо бы, кто ж тут спорит. От этого никто бы из нас не отказался, но и это Богу виднее. Так что ни к чему душу травить, да о несбыточном рассуждать. Придет срок – вернет, не сомневайтесь.
– Поскорей бы, – мечтательно вздохнул Вячеслав.
– Только через восемь лет, если судить из возрастных критериев, – печально заметил Минька, с тоской заглядывая в свой пустой кубок. Из педагогических соображений – малец же еще годами – ему спиртное урезали, ограничив до одной посудины.
– Восемь и половина, – уточнил Константин. – Ладно, давай еще плесну. – И, смилостивившись над изобретателем, щедрой рукой налил до половины.
– Спаиваешь гения, да еще раненого, – проворчал Вячеслав, пытаясь поменять грустную тему и взбодрить народ незатейливой шуткой. – А потом удивляются – и почему на Руси что ни талант, то алкаш? Да потому что их родной князь с малолетства спаивает.
– Так я немного, – повинился Константин и предложил: – Давай и тебе налью.
– А я больше не хочу, – мотнул головой воевода. – Правда не хочу. Не то настроение, чтобы квасить на всю катушку. Нет, ты все равно молодец, – заторопился он, заметив, как огорченно вытянулось лицо друга. – И правильно сделал, что нас сюда собрал. Конечно, камень с души не снял, но вес его поубавил, причем явно не из-за спиртного. Только время уже позднее, а мы ж собирались рано поутру назад в Рязань ехать.
– Да тут и пяти верст не будет, – возразил Константин. – Все успеем – и выспаться, и добраться вовремя.
– Кто успеет, а кто и нет. Мне к заутрене надобно, стало быть, и вовсе чуть свет вставать, – поддержал воеводу священник.
– Точно, – сладко зевнул Минька, потягиваясь и озирая окрестности. – Место ты, конечно, славное выбрал, Костя, – демократичный изобретатель обожал хотя бы наедине обращаться безо всяких приставок, чтоб, как он говорил, «власти не разбаловались». – Один вид на Оку чего стоит. Жаль, что не июль на дворе, а то я бы завтра поутру прямо вниз по косогору и бултых в воду. Лепота. В принципе, можно было бы и сейчас, если бы не рука.
– Да-а, зябко становится, – поежился отец Николай, украдкой растирая руки.
При сырости его раны от гвоздей начинали ныть, ладони нещадно ломили, хотя священник и старательно скрывал свое недомогание, но Константин все равно заметил это и больше не стал никого уговаривать.
– Тогда по шатрам, гости дорогие, – бодро подал он команду.
– Может, все в одну палатку завалимся? – предложил Минька. – Теплее будет. Замерзнешь ты там у себя в одиночестве.
– Нельзя, – сожалеючи вздохнул Константин. – Дружинники из дозора утром обязательно увидят, как я из вашего шатра выполз, и не поймут.
– Есть такое слово – субординация, – наставительно добавил Вячеслав. – По идее и мне тоже надо бы отдельно ложиться, но третьей палатки у нас нет, так что придется тебя к себе пустить, дурилка ты картонная, а то к утру все твои гениальные мысли замерзнут напрочь. Ты горд, что министр обороны тебя так осчастливил? – сурово осведомился он у изобретателя.
– А ты счастлив, что тебе министр по науке возле себя подремать малость разрешает? – нашелся Минька, ныряя во второй шатер.
– Вот и возьми его за рубль двадцать, – хмыкнул одобрительно Вячеслав, залезая следом.
Последним туда забрался отец Николай. Константин, вздохнув и немного позавидовав, так, самую малость, направился в свой, индивидуальный. Замерзнуть не боялся – имелись там и одеяла, и подушка, а пол устилали теплые звериные шкуры, но все равно было как-то одиноко. Хотя заснул на удивление быстро.
Впрочем, проснулся он неожиданно рано. Чуть полежав в надежде, что сон вот-вот вернется обратно, и ощутив, что как ни удивительно, но организм полностью отдохнул, хотя времени прошло всего ничего, решил встать. Сквозь приоткрытый неведомо кем полог палатки хорошо было видно, что рассвет только-только начал накладывать свои мягкие приглушенные краски на ночное полотно.
Решив встретить восход солнца, а потом вновь попробовать прилечь и малость поспать, он не спеша натянул мягкие сафьяновые сапоги прямо на босу ногу и как был в одной нижней рубахе и тонких льняных штанах, так и вылез наружу. Кругом царила гробовая тишина. Кузнечики с цикадами уже умолкли, а птицы пока не проснулись. Даже воды молчаливой широкой Оки казались застывшими на месте.