Напор толпы и впрямь заметно ослабел, едва только первый из князей закачался на толстой дубовой ветви.
– Маманя, – жалобно пискнул младший Мстиславич.
– Попомнят тебе это отец мой, и мать моя Свобода Кончаковна, и брат мой, Изяслав тоже, – успел выкрикнуть похожий на половца князь Всеволод Владимирович.
– Жди оместников, княже, – это уже крик Мстислава Глебовича раздался, после чего еще одна ветвь закачалась под тяжестью человеческого тела
Андрей Всеволодович ничего не сказал напоследок. Молча на тот свет ушел.
– Правосудие и справедливость, Слава, – вещи очень разные. По закону они и впрямь могли бы от меня откупом отделаться. Только, знаешь ли, мне почему-то больше справедливость по душе. Вот как эта. – Он показал на болтающихся в петлях князей. – Все согласно библии: око за око, кровь за кровь, смерть за смерть.
– Ты президент – тебе видней, – вздохнул воевода, сокрушенно глядя на князей, чьи тела продолжали мерно раскачиваться на дубовых ветвях.
– А ты тут не намекай этим словом, – жестко обрезал Константин. – Я слюни распускать и моратории на смертную казнь вводить не собираюсь, так что защитником убийц все равно никогда не стану. И никакой отец Николай никогда от меня пощады для подонков и мерзавцев не выпросит.
– Ты думаешь, мне их жаль? – хмыкнул Вячеслав. – Тут совсем другое. Я ж тебе говорил, что не готова у меня еще армия. Год нужен. А ты четырех сыновей у четырех отцов на веревку. Теперь все. Жди ответного привета. Потому я и расстроился. Тебе сейчас осталось для полного кайфа вон того придурка в рясе рядышком с ними подвесить – и считай, что коалиция будет еще и идейно вооружена.
– А он, между прочим, самый главный козел и есть, – философски разглядывая одиноко стоящего попика, заметил Константин.
– Не хуже тебя понимаю. Только с одной поправкой – козел, но не самый главный. Вспомни-ка донесения из Переяславского княжества и сразу поймешь, кто из ху.
– А все равно он скотина, – брезгливо поморщился Константин.
– Но в рясе, – не отступился Вячеслав.
А толпа все никак не могла угомониться, продолжая, хотя уже не с той силой, напирать на цепь дружинников. Только теперь ее гнев был обращен на последнего из виновников случившейся трагедии, который еще оставался в живых.
За это непродолжительное время поведение попика успело разительно перемениться. Бывает, когда неробкого десятка человек в последние минуты перед смертью вдруг униженно плюхается перед своими судьями на колени, начинает целовать им ноги и униженно вымаливать себе жизнь.
Но бывает и иное. Священник, который вроде бы не отличался особой храбростью, вдруг поняв, что истекают последние часы, если не минуты его жизни, неожиданно преобразился. Раньше он прятался за спины князей, не желая привлекать к себе всеобщего внимания, зато сейчас, когда укрываться стало не за кем, гордо вскинул голову и с ненавистью посмотрел на князя.
Константин вздохнул устало, встал с лавки и неспешно пошел к нему. «Никак этот зверь самолично терзать меня сейчас учнет», – мелькнула испуганная мыслишка, но отец Варфоломей, а именно так звали священника, усилием воли отогнал ее прочь и принялся почти беззвучно читать отходную молитву, настраиваясь на тяжкие муки во имя господа, за которого и пострадать должно быть сладко.
Жалел он сейчас только об одном. Дело в том, что его слабый кишечник в минуты очень сильных душевных волнений не желал слушать никаких увещеваний хозяина и опоражнивался самопроизвольно, причем вместе с мочевым пузырем. Иной раз ему удавалось справиться со своим организмом, неимоверным усилием воли заставив его сдержаться, но такое было далеко не всегда. Сейчас как раз не получилось.
За это ему сейчас больше всего и переживалось. Тоскливо становилось, что князь навряд ли поверит, будто он, отец Варфоломей, готов принять предстоящую мученическую смерть легко и с улыбкой. Да и кто бы на его месте поверил, учуяв эдакий запашок. «Хоть бы уж сразу пришиб», – подумал уныло попик.
Однако он почти сразу понял, что князь идет совсем не к нему, а к жене кузнеца, которая продолжала растерянно сидеть на снегу. Она даже не вытирала кровь, струившуюся у нее изо рта, – острый кованый носок княжеского сапога здорово разбил ей губы.
Константин на ходу достал из кармана платок, еще и порадоваться успел, какой он молодец, что уже с год как повелел, чтобы на всех его штанах карманы сделали. Мелочь, конечно, но постоянно в калиту, висящую на поясе, то бишь средневековую барсетку, лазить ему было как-то несподручно. К тому же здесь она была значительно более неуклюжей и громоздкой, чем в двадцатом веке, – замучаешься ковыряться. Да и непривычен к ним был бывший учитель истории Константин Орешкин. Карман все-таки проще и сподручнее. Вот и пригодился ныне в очередной раз.
Подойдя, присел на корточки рядом, заботливо стер кровь с ее лица, сунул в руку платок и помог подняться.
– Загваздаю я его совсем, княже. Лучше уж снегом. Да оно и привычнее, – как-то беспомощно улыбнулась кузнечиха и протянула жалобно, почти по-детски: – За что он меня так-то?
– Черна была его душа, и бес гордыни крепко обуял ее, – нашелся Константин, прикинув, что бы сказал на его месте отец Николай. – Не держи на него зла. Он теперь все равно далеко – перед богом ответ дает за все свои злодеяния, – и добавил: – А крест ты все же прибери. Не ожесточайся душой.
– Я прибрала, – послушно закивала женщина и, разжав правый кулак, показала крестик Константину. – Ты уж не серчай, княже, на словеса мои глупые. Со зла я наговорила, – повинилась она, пока он провожал ее подальше от притихшей толпы, внимательно наблюдавшей за ними.
Отведя женщину метров за пятьдесят, Константин жестом подозвал к себе ближайшего дружинника и коротко приказал:
– До самого дома доведи.
Возвращаясь назад, князь с неудовольствием заметил, что умолкнувшая было толпа вновь начала гудеть, с ненавистью глядя, на священника и вновь распаляя себя до той крайней точки, когда становится плевать на все.
– Из-за тебя все, проклятущий! Если бы не ты! Ишь, стоит, будто ни причем! – слышались отдельные возгласы.
– Ну и сволочь же ты, батюшка, – хмуро заметил бледному отцу Варфоломею Константин, останавливаясь подле священника и поворачиваясь к толпе.
– Упаси, господи, от язычников поганых, ибо сатана, в их души вселяясь, норовит служителя твоего растерзати. Не допусти, господи, но ежели будет на то воля твоя, то пошли смерть скорую… – донесся до Константина приглушенный торопливый шепот священника.
– Каешься, поганец? – вздохнул Константин.
– Каюсь, ибо грешен есмь, аки и мы все, рабы господни, – сурово ответствовал попик.
– Врешь, собака. Может, ты сам из них, но вот меня в рабы не записывай. И на бога не греши. Ему рабы не нужны. Не для того он нас, людей, создал. – И Константин брезгливо сморщился от густого смачного запаха испражнений, явственно проистекающих от отца Варфоломея.