Папахен рассказывал, что они с мамой водили меня в этот парк, когда еще работали аттракционы. Я этого не помню.
Нарваться на какую-нибудь из местных ватаг мы не очень-то и боялись. Во-первых, Центр – территория огромная, побольше нашей Гагаринки раз в десять, кто тут друг друга в лицо знает?.. А во-вторых, после того, что мы совсем недавно пережили, бояться получить по морде или, скажем, чтобы тебе ту морду джагой расписали (так обычно с чужаками поступают), как-то глупо…
Музыка стала громче. Свернув за угол аллейки, мы вышли к павильончику, на котором поверху тянулась кучерявая надпись: «Добро пожаловать», а снизу красовался довольно реалистично изображенный розовый поросенок – жизнерадостно улыбающийся, несмотря на то что в спине у него торчала большая вилка, а сам он, обложенный яблоками, возлежал на блюде. На скамейке рядом с павильончиком сидел, развалившись, здоровенный такой дядя, обгладывал с проволочного прута нанизанные куски мяса, исходящие парком. Наверняка не крысятина, как у нас в шалмане. Или не… чего похуже… А что? В нынешние-то времена все может быть. У нашего шалманщика, например, любимая шутка: «Был человек – стал чебурек…» А тут, в Центре, наверное, ниже чем собачатиной не кормят. А то и – чего доброго – настоящей свининой потчуют; не зря же поросенка на вывеске изобразили… Впрочем, сейчас я бы даже и от свинины отказался. При виде мяса на проволочном пруте меня замутило.
– Ох ты ж глянь!.. – толкнул меня в бок Дега.
Я повернулся, куда он мне указал.
Неподалеку, прямо на бордюре расположилась компания самого дурацкого вида: две девки в джинсах и каких-то нелепых пончо, с неряшливо распущенными грязноватыми волосами и парень, чуть постарше нас. Одна половина головы его была обрита, а другая топорщилась скрученными из волос длинными иглами, выкрашенными красным и зеленым. Парень – голый по пояс и почему-то в шерстяной клетчатой юбке – замысловато и ловко бряцал на гитаре, а девки визжали на причудливо изогнутых дудках. Эта компания и являлась источником музыки, наполнявшей почти весь парк.
– Стараются, додики… – оценил Дега. – Аж за воротами их слышно. И – гляди-ка – народу нравится…
Он кивнул на стоящую перед музыкантами пластиковую бутыль со срезанным верхом, наполовину заполненную монетками. Проходивший мимо мужичок в добротном плаще, с портфелем в руках, не глядя, кинул в ту бутыль скомканную купюру. Одна из девок, не прекращая дудеть в свою дудку, быстро выудила купюру, спрятала куда-то под пончо…
– Вот твари зажравшиеся! – возмутился Дега в адрес мужичка в плаще. – Деньги, что ли, девать некуда? Засек, сколько он им загнал? В Гагаринке за такие бабки люди сутки вкалывают. А эти додики ничего… не промах… Ты выпить хочешь? – со значением спросил он. – У меня лично в горле пересохло. Я тут подумал: может, нас угостят, а?
Вместо ответа я чуть заметно кивнул ему в сторону дяди на скамейке. Тот, перестав жевать, внимательно, оценивающе смотрел на нас. Дега столкнулся с ним взглядом, но не отвел глаза. И тогда дядя вроде как нечаянно откинул полу куртки, ненавязчиво продемонстрировав потертую рукоять заткнутого за пояс пистолета.
– Не успеет вынуть! – продолжая смотреть на дядю, довольно громко заявил мой кореш. – Я ему сам выну… язычину, как галстук, через второй рот, который на горле нарисую… Если рыпнется, гад! Ты знаешь, я с джагой обращаться умею. Да у него и патронов, наверно, нет. Носит игрушку лохов пугать…
Дядя, явно услышавший эти слова, заметно побледнел, отложил проволочный шампур, подобрался и, уже не скрываясь, запустил руку под полу куртки. Дега ощерился со злым весельем, чуть присел, словно для предстоящего молниеносного рывка… Я ухватил его за плечо, поволок в сторону. Я прекрасно осознавал, отчего это вдруг вспыхнуло в нем желание подраться. Все напряжение сегодняшнего дня развернулось пружиной в Деге, настойчиво рвалось наружу… Я силой усадил кореша на скамейку неподалеку:
– Сдурел? Тут тебе не Гагаринка, копы мигом примчатся… Мало у нас проблем?
Дега тяжело, с сопением дышал, глядя себе под ноги. Низко опущенная голова его слегка вздрагивала. Прошло, наверно, минут пять, прежде чем он успокоился, выпрямился, задышал ровнее и тише. Заострившиеся было скулы на его узком лице как-то словно опали, расслабившись. Охранник музыкантов к этому времени куда-то слинял, кстати, со своего поста. Может, все-таки прав был Дега относительно наличия у него боезаряда к пистолету?..
– Ладно, извини, – выговорил мой кореш сипло, – просто, понимаешь…
– Понимаю, – сказал я.
– А выпить-то все равно надо, – помолчав, произнес он. – Губана помянуть. И… – он замялся, – и старшаков наших – тоже. И Лешего.
Я промолчал. Не стал возражать. Что тут возразишь?
Дега грустно усмехнулся, вытащил из кармана и подбросил на ладони Чипин перстенек.
– Все равно теперь отдавать его некому, – как-то неловко сказал он. – Сиди, я быстро.
– Только смотри, чтоб безо всяких…
– Да не боись! – не дал он мне договорить, поднялся на ноги. – Жрать не хочешь?
Я помотал головой, с трудом проглотив тугой комок в горле. Есть мне, наверно, еще долго не захочется. Дега устремился к павильончику, откуда навстречу ему высунулась, как кукушка из часов, смуглая физиономия и заученно проорала:
– Шашлык-шашлычок! На любой вкус и кошелек!
Я смотрел, как Дега торговался, сунув голову в окошко павильончика, как притоптывал ногами в азарте, как несколько раз порывался уйти с оскорбленным видом – и все равно возвращался и, по плечи влезши в окошко, опять начинал приплясывать. А сверху грело солнце, а изнутри грело предвкушение выпивки. И меня вдруг от макушки до пяток прошибла простая и ясная мысль, что я живой. Губана, Чипы с его ватагой, Лешего – их уже никого нет, а я живой. И мир вокруг меня огромен, и столько всего еще впереди…
На соседнюю скамейку присели две женщины годами, как мой папахен, наверно. Тащили через этот парк по увесистому баулу каждая и решили, видно, передохнуть. Отдышавшись немного, они тут же затеяли разговор.
– Слыхала? – осведомилась первая. – На хлебобулочном еще один цех запускают. Слава те, Господи, может, скоро образуется все, заживем, как раньше… Жалко, твой-то балбес пьющий, а то бы взяли его обратно – в тот цех. Он ведь у тебя на хлебобулочном работал, пропащий твой?
– А его и взяли, – чуть помедлив, ответила вторая. – Не за спасибо, само собой. Пришлось подсуетиться.
Первая довольно долго молчала, моргая редкими неподкрашенными ресницами, рассеянно теребя завязки своего баула. Потом робко проговорила:
– Да не так уж и сильно он у тебя пьет… А кто сейчас мимо рта-то проносит? Зато умный, работящий, детей любит. Прямо скажем: золото, а не мужик. Ты бы поговорила с ним, вдруг можно и моего как-нибудь устроить, а? Наскребли бы чего-ничего на благодарность, а?..
Дега бухнулся рядом со мной на скамейку.
– Гадство! – мрачно сказал он. – Перстенек-то у Чипы оказался – фуфло. Даже не золотой. Так, бирюлька. Вот сколько всего лишь выудил… – Он протянул мне полулитровую пластиковую бутылку без крышки, меньше чем наполовину заполненную желтоватой прозрачной жидкостью.